Екатерина и Петр, вечности чада! и росс.
Блеск лучезарный его твердой скалой отражен.
Да человечество в хлябь льдяну, трясясь, не падет.
ГЛАВА 5
Холодное месиво под ногами, состоящее из снеговой каши пополам с конским навозом, вылетало из-под растоптанных сапог на таких же товарищей по несчастью, идущих в строю рядом. И чавкало в такт:
— Ду-рак, ду-рак, ду-рак…
А кто же еще, как не он? Как назвать человека, человеком с недавних пор не считающимся? Бывшие… так их всех две недели назад окрестил командир батальона, званием всего лишь прапорщик, но называемый исключительно по имени-отчеству. Александр Павлович был краток и немногословен, перед строем он сказал лишь одно:
— Мы все бывшие. Выхода два — умереть с честью… — Тут сделал паузу. — Или без нее. Желающие сделать это могут начать прямо сейчас.
Тогда еще никто не понимал, для чего унтер-офицеры из «постоянного», как их назвали, состава выдали каждому по крепкому шелковому шнурку. Осознание пришло на следующее утро, когда после марша в семьдесят верст сразу шестеро были найдены повесившимися. Второй выход — вот он. Александр Павлович запретил снимать удавленников — они так и остались покачиваться на ветру в безвестной деревушке, определенной батальону на ночлег. Остались, а под ноги им были брошены обломки их собственных когда-то шпаг. Отчего их не сломали еще при лишении дворянского звания? То неизвестно, разве что государь Павел Петрович всегда слыл бережливым и экономным даже в мелочах?
А могли ли унтер-офицеры воспрепятствовать самоубийствам, продолжившимся и в последующие ночи? Наверное, могли. Но не сделали этого.
— Привал! Привал, господа штраф-баталлионцы! — донеслась из головы колонны долгожданная команда.
Отдых. Значит, позади остались пройденные с утра версты, и впереди ждет горячий обед из новомодных изобретений господина Кулибина — походных кухонь, поставленных на сани. Пышущие жаром и дымом луженные изнутри железные бочки не позволили протянуть ноги в пути от бескормицы, исправно снабжая пищей, но они же и заставляли выдерживать непомерную скорость марша — не приведи Господь оттепель, и тогда… Что будет тогда — представлять не хочется. Никому.
Александр сидел на брошенной в снег охапке соломы и вяло ковырял деревянной ложкой в котелке, вылавливая из постных, несмотря на пасхальную неделю, щей кусочки осетровых молок. На жалобы штраф-баталлионцев о невозможности справить даже Светлое Христово Воскресение назначенный в батальон священник, похожий на недоброй памяти Емельку Пугачева, только ухмыльнулся и изрек:
— Поститься да разговляться живым положено, мертвые вообще ничего не едят, мы же — посредине.
Как он сам сюда попал, батюшка не рассказывал, но увидев, как однажды на привале успокаивал штрафников, за неимением оружия затеявших дуэлирование на кулаках, можно было догадаться. Уж больно ловко орудовал выскользнувшим из рукава кистенем, что наводило на некоторые мысли, в основном грустные. Покалечить, правда, никого не покалечил. Вот и сейчас коршуном кружит… миротворец.
— Васька, скоро там?
— Сей момент, Ва…
— Смотри у меня! — опальный великий князь погрозил кулаком нерасторопному, как показалось, денщику и вновь погрузился в раздумья, лишавшие аппетита.
И зачем отец все это устроил? К чему бешеная гонка, после которой из двадцати двух генералов в живых осталось только шестеро? Кто недавно сам попрекал за погубленный цвет армии? И не проще ли было просто казнить заговорщиков, не подвергая излишним мукам? И для чего в тянущемся позади обозе везут шпаги? Ну, насчет последнего высказано недвусмысленно, но вот на остальные вопросы ответов просто нет.
— Кофей готов, Ваше Высочество! — добровольно отправившийся с Александром денщик продолжал упорно титуловать, как и прежде, опуская, однако, запрещенное «Императорское».
— Спасибо, братец, — с благодарным наклоном головы принял дымящуюся кружку.
Поднес к лицу. Запах дома и запах былой свободы. Кофе — это единственное послабление, которое себе позволил прапорщик Романов, отказываясь от остальных.
— Портянки вот еще сухие. — Солдат достал из-за пазухи сверток. — Тяжко ведь…
— А тебе?
— Ништо, Ваше Высочество, — и засмущался своей браваде. — На плацу потруднее было, а тут… Налегке, опять же — харчи добротные, мундир вот теплый.
В доказательство он попытался расстегнуть воротник кафтана, цветом и кроем напоминающего крестьянский армяк, но с пуговицами — хотел показать, что даже жарко.
— Не хвались, у меня такой же.
— Виноват, Ваше Высочество!
Угу, виноват он… чего уж виноватиться, если весь Петербург был повергнут в изумление и ужас новым обмундированием? Из-за него, кстати, и задержались, отыгрывая теперь упущенное время. Нет, не из-за изумления — ждали, пока построят мундиры на четыре сотни человек. А потом вывели всех на Сенатскую площадь…
И у многих из собравшихся на невиданный позор сжималось сердце за горькую участь отца или брата, многие губы шептали проклятия злому тирану, по иронии или ехидству приурочившему оглашение приговора к мартовским идам. Да, шептали… недолго шептали — тем же приговором семьи штрафников выводились в мещанское состояние и определялись к государственным работам. Каким? То Господь ведает. И только нацеленные пушки да штуцеры Багратионовых егерей удержали осужденных на месте, о чем большинство сегодня жалело.
Александр в раздражении бросил кружку и встал.
— Останься здесь, — приказал вскинувшемуся было следом денщику, а сам пошел к дороге, где строгие унтеры уже строили в колонну своих подопечных.
Шел, оглядывая хмурые серые лица, заросшие многодневной щетиной. Видел с трудом расправляемые спины бывших блестящих полковников и генералов, нетвердые шаги недавних сенаторов… Внимание привлек знакомый по прошлой жизни худощавый молодой человек, почти ровесник, при попытке подняться с земли кусающий губы.
