В большом зале замка на несколько секунд воцарилась уважительная тишина. Солдаты, хоть были они не слишком опытны, ибо довольно будет сказать, что самые юные вообще никогда не нюхали пороху на поле брани, безмолвно дивились отваге несмысленной твари, коровы, представьте себе, проявившей такие человеческие качества, как семейственная любовь, самопожертвование, доведенное до крайней степени самоотречения. Первым заговорил тот солдат, что знал о повадках волков: Хорошая история, сказал он субхро, а корова эта заслуживает, по крайней мере, медали за храбрость, но есть в твоем рассказе места неясные и — прямо скажу — сомнительные. Например, спросил погонщик, тоном показывая, что готов к бою. Например, кто тебе рассказал эту историю. Один галисиец. А он ее откуда взял. Должно быть, услышал где-нибудь. Или вычитал. Не думаю, что он умеет читать. А ты, значит, услышал и выучил наизусть. Может, и так, но ограничился тем, что пересказал как можно лучше. Хорошая у тебя память, тем паче что услышал ты ее на языке не больно-то распространенном. Спасибо на добром слове, ответил субхро, но теперь хотелось бы знать, какие именно места показались тебе неясными и сомнительными. Ну, во-первых, дано было понять, а верней — прямо было заявлено, что схватка коровы с волками длилась двенадцать суток, а это значит, что волки набросились на корову в первые сутки, а отошли — да еще и, вероятно, не без тяжелых потерь — в последние. Нас с тобой при этом не было, мы этого знать не можем. Оно, конечно, так, но хоть немного знающие волчью повадку скажут, что, они, хоть и живут стаями, охотятся в одиночку. К чему ты клонишь, спросил субхро. К тому, что не может корова отбивать согласованную атаку трех-четырех волков не то что в течение двенадцати дней и ночей, а и одного часа. Выходит, в истории с бойцовой коровой все — брехня. Брехня — не все, а эти преувеличения, прикрасы, полуправды, что тщатся выдать себя за правду полную и чистую. И как же, по-твоему, дело было. Я-то полагаю, корова в самом деле заблудилась, подверглась нападению волка, схватилась с ним и обратила в бегство, может быть даже и ранив, а потом паслась себе на лугу и кормила своего теленка, покуда их обоих не отыскали. А не могло такого быть, чтобы пришел другой волк. Ну, для этого надо сильно напрячь воображение, чтобы вручить корове медаль за храбрость, хватит и одного волка. Слушатели при сих словах наградили говорившего рукоплесканиями, подумав, что по здравом размышлении галисийская корова правды заслуживает не меньше, чем медали.
Собравшаяся спозаранку генеральная ассамблея работяг единогласно решила, что возвращение в Лиссабон должно происходить по дорогам, менее тяжким и опасным, нежели когда шли оттуда, то есть по дорогам, более приятным взгляду и ступне, избавленным к тому же от желтых волчьих взглядов, от их извилистых пробежек, которые в конце концов загоняют в угол бедные мозги жертвы. И нельзя сказать, будто волки не появляются на морском побережье, наоборот, очень даже появляются, и в немалом количестве, и производят большие опустошения в стадах и отарах, однако же, согласитесь,— колоссальная разница идти меж скал, одним видом своим наводящих страх, или по прохладному песку на побережье, облюбованном рыбаками, а это люди хорошие, всегда готовы отдать полдюжины сардин в уплату за помощь, пусть и символическую, ну там лодку вытянуть на берег или еще что. Работяги уже вскинули на плечи свои дорожные мешки и теперь ожидают, когда придут прощаться субхро и слон. Идея наверняка самому погонщику и принадлежит. А о том, как она пришла ему в голову, ничего не известно, ибо ни одного письменного свидетельства не осталось. Слон-то может обнять человека, но нет решительно никакой возможности вообразить себе обратное. Что же касается рукопожатий, то они и вовсе невозможны, и пятью жалкими человеческими пальцами нипочем не обхватить толстую, как древесный ствол, слоновью лапищу. Погонщик же загодя приказал всем выстроиться в две шеренги, по пятнадцать человек в каждой, на известном расстоянии одна от другой, так что слону вроде бы ничего не оставалось, как пройти перед ними, словно бы принимая парад. Субхро же предупредил, что каждый, когда соломон остановится перед ним, должен будет вытянуть перед собой ладонью вверх правую руку и ожидать прощания. И чтобы не боялись, соломон — в печали, но не в злобе, он привык к вам, а теперь вдруг узнает, что вы уходите. А как он узнает. Об этом не стоит даже и спрашивать, а если даже зададим этот вопрос напрямую ему, он, скорей всего, не ответит. Потому что не захочет или потому что сам не знает. Я полагаю, в голове у соломона не знать и не хотеть перемешаны в одно большое недоумение по поводу мира, в который его отправили жить, а, впрочем, в недоумении этом пребываем мы все, и люди, и слоны. Вслед за тем субхро подумал, что сморозил глупость из тех, что в списке общих мест претендуют на одно из самых почетных: Слава богу, никто меня не понял, бормотал он, отправляясь за слоном, и не в том ли несомненная польза невежества, что оно оберегает нас от ложной мудрости. Люди меж тем начинали терять терпение, пора было отправляться в путь и следовать по левому берегу реки доуро, пока не придешь в город порто, славный тем, что радушно принимает гостей и где кое-кто из путников намеревается обосноваться, едва лишь уладится вопрос с жалованьем, что сделать можно будет только в Лиссабоне. За этими примерно думами, своими у каждого, и застал их слон соломон, тяжело несший свою четырехтонную трехметровую громаду. Кое-кто из наименее стойких почувствовал сосание под ложечкой при одной мысли о том, что будет в случае, если что пойдет не так в этом прощании, у животных разных пород происходящем по-разному, о каковом предмете, впрочем, как мы уже указывали, библиографии не имеется. По обоим бокам от слона вышагивали помощники, которым уж всего ничего оставалось до прекращения dolce farniente[9], тянувшегося от самого Лиссабона, а на просторном слоновьем загривке сидел погонщик субхро, что лишь усилило беспокойство выстроившихся работяг. Один вопрос вертелся в голове у каждого: Успеет ли он, сидя так высоко, вмешаться, если что. Две шеренги, словно бы под порывом сильнейшего ветра, дрогнули раз и другой, но все же не распались. Да и в любом случае это бы не помогло, потому что слон был уже совсем рядом. Субхро заставил его остановиться перед правофланговым, а тому сказал раздельно и отчетливо: Руку вытяни вперед ладонью вверх. Тот повиновался, и — вот она, рука, и на вид тверда. Тогда слон опустил на ладонь кончик хобота, и человек бессознательно пожал его, как пожал бы руку, а одновременно пытался проглотить ставший в горле комок, ибо, если с ним не совладать, дело может кончиться слезами. На него, дрожавшего с головы до ног, сверху благосклонно взирал субхро. Со следующим по ранжиру произошел случай мгновенного взаимоотторжения — и человек не захотел протягивать руку, и слон не поднял хобот, просто какая-то молниеносно возникшая неприязнь, тем более необъяснимая, что за время пути не произошло между ними ничего, способного вызвать подобную враждебность. Зато потом, словно бы в возмещение, имел место взрыв живейших чувств — один из провожаемых зашелся судорожными рыданиями, как если бы повстречал милое сердцу существо, о коем долгие годы не имел никаких известий. К нему слон отнесся с особенной приязнью. Обвил хоботом его плечи и затылок, и так много участия и тепла сквозило в этом движении, что нежность эта казалась почти человеческой. Впервые в истории человечества животное прощалось с несколькими экземплярами людской породы так, словно питало к ним чувства уважения и дружества, а те, хоть и отнюдь не подтверждены моральными предписаниями наших кодексов поведения, в основной закон слоновьего племени, надо полагать, записаны — и золотыми буквами.
