прибывает в порт пароход «Табор» с грузом и пассажирами».
Эта весть молнией облетела весь город.
«Едет американец! Едет американец!» — передавалось из уст в уста, и все невольно оглядывались, словно желая увидеть в открытом море дымок парохода.
Машинистки и рассыльные в конторах покинули свои места и, вооружившись биноклями и подзорными трубами, вглядывались в даль, исследуя горизонт.
С полудня прекратилась погрузка пароходов, стоявших в порту. Многие грузчики, бросив работу, слонялись в ожидании прибытия французского парохода. Лавки, конторы, кофейни — все опустело.
Народ толпился на набережной; казалось, весь порт охватила лихорадка всеобщей забастовки.
Когда на башне большого маяка появился белый флаг с красным кругом посредине, в знак того, что на горизонте показался корабль, толпа повалила к причалу. Старики, молодежь, женщины, — все бежали, тяжело переводя дыхание, стремясь захватить местечко получше, откуда будет видно, как швартуется пароход. Всем хотелось видеть собственными глазами приезжающего американца, быть непосредственными свидетелями того, как он сойдет на берег. В домах, выходивших фасадами на порт, все окна были распахнуты. Из них выглядывали старухи, а женщины помоложе, взяв детишек на руки, продирались сквозь сгрудившуюся в конце набережной галдящую толпу. Полуголые, пыльные грузчики с мешками на плечах, бросив грузить почту на пароход, пытались пробиться на дебаркадер. Куча оборванных ребятишек забралась на балюстраду. Пожилой полицейский, обливаясь потом, беспощадно хлестал их нагайкой, сплетенной из воловьих жил. Пограничники с примкнутыми к винтовкам штыками образовали заслон и, орудуя прикладами, еле сдерживали напор толпы, которая угрожала прорвать ограждение.
Все, кого оттеснили в сторону, бросились к лодкам, привязанным у набережной. Другие полезли на маленький буксир, который так завалился на один борт, что, того гляди, мог перевернуться вверх килем. Такое количество народу собиралось в порту только на крещение, когда в Дунай опускали крест.
На дебаркадер согласно распоряжению коменданта порта были допущены только официальные лица, родственники и друзья.
Посредине, между греческим консулом и старшиной греческой колонии, расположились представители местных румынских властей, явившиеся из чистого любопытства. Семья Стамати стояла справа, семья Нику Политика — слева. Тесные группы родственников и друзей образовали два враждебных, глухо бурливших лагеря.
Стамати от нетерпения била мелкая нервная дрожь. Чувствуя, как у него подкашиваются ноги, он осторожно нащупал перила и прислонился к ним. Глаза его были устремлены в морскую даль, он ни с кем не разговаривал и весь был сплошное ожидание. Его побледневшие губы сжимали давным-давно потухший окурок. Пенелопа, стоявшая рядом с ним, держалась превосходно. С благородным и строгим лицом, отлично владея собой, она выглядела величественной в платье своего любимого лимонного цвета.
Нику Политик весь так и кипел. Ему было трудно устоять на месте. Он обмахивался шляпой, запускал пальцы в свою густую, обильно напомаженную шевелюру и курил одну сигарету за другой, выпуская из ноздрей густые клубы вонючего дыма.
От пристани отвалил лоцманский катер и легко заскользил по блестящей воде, словно птица, вот-вот готовая взмыть в поднебесье. На катере был лоцман, которому надлежало встретить пароход. А пароход на горизонте все увеличивался и увеличивался и был уже виден невооруженным глазом.
Вдруг из толпы раздался густой и хриплый бас:
— Это не «Табор». Это грузовой! — Голос принадлежал Барба Спиро, главному лоцману Европейской комиссии.
Все глаза обратились к морю. Никто не хотел верить, что это не долгожданный пароход.
Какой-то юнец, принадлежавший к партии Нику Политика, приставив к глазам бинокль, торжествующе воскликнул.
— Это «Табор»! Разве не видишь, что у него белая труба?
— Ты, мозгляк! Ну и что, если белая труба? Разве на свете одна бесхвостая собака?
— Да ты погляди получше, Барба Спиро. Возьми бинокль и сразу узнаешь «Табор».
— Пришло время, когда яйца стали учить курицу. Я на лоцманском деле поседел, и не нужен мне твой бинокль. А ты хоть в телескоп глазей, все равно ничего не разберешь. Не видишь, что ли, что у него нет каюты на корме? Простой купец, и точка, — сердито отрезал хмурый старик.
Опять образовались два лагеря.
— Это «Табор»! — кричали одни, простирая руки к морю.
— Нет, не «Табор»! — отвечали другие, сжимая кулаки и готовясь пустить их в ход.
Уже заключались пари, какой же идет пароход, когда Барба Спиро, приложив ладонь к глазам, громко крикнул, вынеся окончательный приговор:
— Румынское торговое судно типа «Констанца». У пароходов РУМО[13] такие же белые трубы, как и у Фрессинета.
Только тогда, когда пароход вошел в устье Дуная, все согласились, что на трехцветном флаге, трепыхавшемся на ветру, желтая румынская полоса, а не белая французская, которой все ожидали.
Всеобщее недовольство овладело толпой. Кое-кто сошел с дебаркадера. Толпа рассеялась по набережной. Проклятия посыпались на голову бедного агента компании «Фрессинет»:
— Почему контора объявляет о прибытии парохода, когда она не знает, прибудет ли он?
Уже поздно, к вечеру, прибыл и долгожданный «Табор». Люди опять повалили на дебаркадер. Пограничники наскоро организовали сильный заслон и выдержали осаду толпы.
Три длинных гудка пароходной сирены потрясли воздух. С носа прямо на середину Дуная упал якорь, увлекая за собой со страшным грохотом цепь. И огромный красавец «Табор» стал разворачиваться к берегу, черному от толпы.
Поскольку груза было мало, пароход так высоко поднимался над водой, что зрителям, стоявшим на берегу, приходилось запрокидывать головы, чтобы взглянуть вверх и увидеть физиономии пассажиров, теснившихся на палубе.
Но кто из них долгожданный американец, этого никто не мог угадать. При скудном вечернем свете пассажиры переходили от одного борта к другому.
Какой-то парнишка, стоявший в толпе на берегу, завопил во весь голос, указывая пальцем:
— Поглядите наверх, там на пароходе арапка!
Все взгляды устремились в одну точку.
— Негритянка, негритянка, — послышались голоса, и множество рук потянулось вверх, указывая на пароход.
Возле трапа, опираясь на поручни, виднелась изящная фигурка, вознесенная, как статуя, на высоту пароходной палубы. Коричневое лицо представляло яркий контраст с белой одеждой, окутывавшей ее с головы до ног. Вместо шляпы на голове у нее был какой-то странный тюрбан, завязанный так, что концы его выдавались вперед наподобие рожек. За спиной от легкого ветерка развевалась вуаль из серебристого муслина.
Толпа не сводила глаз с необычного и неведомого существа, которое внимательно смотрело вниз на человеческий муравейник, беспокойно кишевший на берегу.
Швартовка происходила медленно: мешал западный ветер.
— Слишком далеко бросили якорь, надо дать задний ход, — советовали одни.
— Слишком близко бросили якорь, нужно податься чуть-чуть вперед, чтобы корма приблизилась к берегу, — возражали другие. — И каждый чувствовал себя обязанным громко обсуждать все маневры лоцмана.
Раздавались громкие критические замечания, возникали жаркие споры, ведь греки прирожденные моряки, и каждый из них, помимо основной
