Отец говорит, это как-то связано с детскими страхами… что-то там с погибшей бабочкой, однажды попавшейся ему под ноги… Я точно не знаю, — он пожимает плечами. — Главное, что Юлиан никогда не заходит в эту комнату: она — мое надежное укрытие, моя «берлога», моя штаб-квартира, выбирай любое наименование на свой вкус. Теперь мы можем владеть им вместе, если захочешь…
Мне не то чтобы нужно укрытие от Юлиана, скорее даже наоборот: мне бы не помешал большой плакат с надписью «смотри, я здесь» — но сама мысль о совместном владении такой вот сказочной красотой невероятно вдохновляет меня и потому я говорю:
Хочу. — И тут же выстреливаю градом вопросов: — А ты еще расскажешь мне о бабочках? Почему ты вообще нашел для себя такое хобби? Как долго они живут? Сколько их у тебя в этой комнате? Научишь меня ухаживать за ними?
Алекс вскидывает вверх обе руки и останавливает мое словоизлияние такими словами:
Отвечу… я отвечу на все твои вопросы, только сначала кое-что тебе подарю. — Он окидывает свои импровизированные джунгли ищущим взглядом, но, похоже, того, что ищет, так и не находит. — Должно быть, я забыл твой подарок в своей комнате наверху… Сможешь сходить и принести его для меня? Ты ведь помнишь дорогу, не так ли?
Дорогу я помню отлично, только не знаю, что я собственно должна искать, о чем и сообщаю Алексу.
Когда увидишь — не ошибешься, — инструктирует он меня. — Там на оберточной бумаге будет много-много бабочек! Бери их и возвращайся сюда.
Есть, шеф, — салютую ему рукой и выхожу из комнаты.
Я настолько восхищена увиденным в Алексовой комнате и настолько далеко мыслями от окружающей меня реальности, что от внезапного окрика «кто там?» испуганно вскрикиваю и едва не теряю сознание от неожиданности — сердце клокочек в груди, как оглашенное, смазывая полумрак гостиной до сплошного желто-белого пятна.
Снова ты! — передо мной вырисовывается стройный женский силуэт, в котором я не сразу узнаю Франческу — она в шелковом халатике, едва прикрывающим ее округлые бедра, а ее волосы рассыпаны по плечам в живописном беспорядке. — Что ты здесь делаешь? — Она крутит в руках высокий фужер с темно-бардовой жидкостью и смотрит на меня далеко неласковым взглядом.
Алекс пригласил меня… — начинаю лепетать я самым постыдным образом, ощущая себя жалкой недотепой рядом с этой шикарной итальянкой, но та прерывает меня, что говорится, на полуслове:
Алекс пригласил тебя? — издевательский смешок в ее голосе, словно пощечина. — Послушай, девочка, не станешь же ты на самом деле утверждать, что таскаешься к этому жалкому фрику только ради его прекрасных глаз… Он и с ногами-то, верно, был тот еще недотепа, а уж будучи калекой, и вовсе стал невыносим! — она продолжает сверлить меня своим презрительным взглядом. — Мне стоит больших усилий необходимость терпеть его рядом с собой и потому я не верю, что ты добровольно можешь хотеть проводить с ним свое драгоценное время… Здесь явно дело в другом…
От того, насколько пренебрежительно и брезгливо она отзывается об Алексе, меня даже слегка подташнивает, как от мерзкого ощущения ядовитого аспида, проползшего по моему телу. Как при такой внешней красоте можно быть настолько злобной внутри?
И в чем же, по-вашему, здесь дело? — с трудом исторгаю я из себя эту простую фразу.
Она отпивает глоток рубиной жидкости из фужера и насмешливо щурит свой правый глаз, словно настраивает прицел лазерной винтовки.
Думаю, ты здесь только ради Юлиана, — цедит она в тон своему насмешливо-снисходительному взгляду, — надеешься втереться в доверие к его брату, чтобы стать ближе к нему самому. Иначе ведь тебе никак к нему не подобраться, — она окидывает меня оценивающим взглядом, точно таким, как и при нашей первой встрече, — не та весовая категория, милочка. Слишком простенькая… Слишком невзрачная! Слишком… рыженькая…
Бешеное сердцебиение, вызванное первоначальным испугом, сменяется столь же быстрым перестуком, вызванным возмутительными словами этой… этой макаронницы. Как она вообще смеет? Так и знала, что однажды возненавижу ее — вот это и случилось. Ненавижу тебя, наглая неблондинка!
Вам не кажется, что это уже слишком? — делаю я ударение на последнем слове. — И я вовсе не рыжая — это так к сведению да и Юлиан ваш мне даром не нужен…
Ух, лгу как последняя врушка на Земле! Но иначе никак — съест с потрохами. Франческа как будто бы прочитывает мои мысли и жалостливо мне улыбается:
Не будь жалкой и не обманывай никого из нас, — произносит она при этом, — ты хочешь его, но такие парни, как он — уж не обессудь за правду — ни за что не обратят свое внимание на девушку с такими вот, — она тычет пальчиком в сторону моего носа, — пятнами по всему лицу.
Это веснушки! — восклицаю я в сердцах. — И они мне нравятся.
Франческа продолжает настраивать свой «прицел» и наконец «стреляет»:
Избавься от них, — командует она с апломбом. — Иначе так и останешься жалкой подружкой несчастного калеки!
В сердце такая буря возмущения и обиды, что я срываюсь с места и бегу вверх по лестнице, едва ли разбирая дорогу перед собой. Хочется ворваться в комнату Алекса, схватить с кровати его подушку, прижать ее к своему лицу и заорать… громко и исступленно, и кричать до тех пор, пока внутренность не иссторгнет весь негатив, подобно яду, впрыснутый в меня этой ядовитой женщиной. И я влетаю в комнату Алекса, уже предвкушая мысленно данный момент освобождения от излишних эмоций, когда вдруг понимаю, что… комната-то точно не Алексова. Кровать слишком широкая, двухспальная, к тому же развороченная сверх всякой меры, а на полу — женские вещи… разбросанные. Бюстгальтер и трусики одинакового красного цвета.
О нет, только не это, стону я мысленно же и делаю шаг назад… В этот самый момент из ванной комнаты, что расположена слева от меня, доносится шум человеческого присутствия, и кому принадлежит это самое присутствие я понимаю с кристалльной ясностью — Адриану Зельцеру, отцу Юлиана. Мое сердце ледяным комком замирает у меня в груди… и, похоже, не только оно одно, родимое, так как собственные ноги, словно примерзают к полу, не позволяя мне и шагу ступить.
Дверь медленно открывается и в комнату входит… полуобнаженный мужчина, замечает меня и застывает, как вкопанный, уставившись на меня удивленным взглядом.
Шарлотта? — произносит он вопросительно, словно сомневается действительно ли меня видят его глаза или я все лишь плод его воображения. Правда, я не уверена, что его воображение опустилось бы до такой банальности, как веснушчатая деревещина, как меня по сути и охарактеризовала Франческа…
Как-либо отозваться на этот его полувопрос-полуутверждение у меня само собой никак не получается — во рту суше, чем в чилийской Атакаме — а глаза, я уверена, такие огромные и испуганные, что я скорее сравнила бы их с фарами от той самой машины, что ослепила несчастного оленя на темной дороге.
Шарлотта, — снова повторяет Адриан Зельцер, стоя передо мной в одной набедренной повязке… ну то есть в повязанном на бедрах банном полотенце. Боюсь, пялюсь я именно на него, толи опасаясь, толи надеясь, что оно нечаянно с него соскользнет. Маленькое полотенце на большом, красивом мужчине! Боже ж ты мой…
