Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
Наверное, все же был у Телля один-единственный сын. В противном случае легендарный лучник обрел бы право разок ошибиться. И тем самым возложил бы на алтарь многодетности драматизм всей истории. Вряд ли автор пошел бы на такой малопонятный, неоправданный риск. Тем более, что претензию на авторство заявил весьма расчетливый, прагматичный швейцарский народ. Подмешанные к ним итальянцы кантона Тичино не в счет. Больше того: Телль, похоже, невыдуманный персонаж! Жил он, по слухам и прочим свидетельствам, в швейцарском кантоне Ури, постреливал себе из лука по яблокам, и наплевать ему было, на чем именно оно располагалось и что помещалось под ним. Потому как всегда исправно попадал туда, куда целился. Таким был умелым. Именно через меткий глаз, твердую руку и беспримерную отвагу он полюбился самым разнообразным людям, среди которых оказались Фридрих Шиллер и Джоаккино Россини. Они-то и довершили героизацию лучника.
Говорят, «Телль» с непременным успехом идет в Венской опере. Странно, если учесть, что именно против австрийской тирании бунтовали швейцарские патриоты. Неужели однажды в Большом споют и станцуют о киевском майдане?
13
Через пару недель след от ликвидированного псевдочирея стал скромнее. В конце концов он превратился в едва заметную отметину среди прочих, ранних, времен беззаботного дворового детства: бровь, рассеченная ударом клюшки, светло-розовая полоса на щеке от ни к месту торчавшего из-забора гвоздя… Друзья по двору моему протяженному шраму от гвоздя откровенно завидовали, оттого отзывались о нем нарочито пренебрежительно:
– Цвет бабский, и ни одного стежка. Царапина, блядь!
Я оправдывал визуальную простоту и в этом смысле убогость травмы «козлами-врачами», иногда «суками», порой возвышал голос до «пидарасов» с «хуесосами». (Детский мат – поразительное угодничество. Пустяк, казалось бы, а жизни учит.) Поленились, мол, взять в руки иглу, предпочли стыдные полоски банального пластыря. Знал, конечно, что не в трудолюбии дело, что зря на врачей грешу, хорошие были врачи.
«Самые лучшие».
Так про себя и повторял с извинениями, чтобы не дай бог не аукнулось.
Шить мою щеку не стали на случай скрытого заражения, гвоздь тот еще был чистюля. Правда, до сих пор не понимаю, чего уж было так трястись, когда весь зад уколы уподобили дуршлагу?
Через пару лет завистливых насмешек кто-то из начитанных и романтически настроенных пацанов хлестко обозвал меня «меченым». Вышло уважительно, кличка приклеилась. Так страсти вокруг шрама-не-шрама улеглись сами собой.
Год назад, когда мне стукнул полтинник, я решил для разнообразия обрасти модной четырехдневной щетиной. В ней след от гвоздя затерялся больше чем наполовину.
Впрочем, ни подскочившую, словно в испуге, рассеченную бровь, ни поделенную пополам щеку я давно не замечаю. Зато каждый божий день вижу в зеркале едва заметную отметину в центре лба и непременно касаюсь ее средним пальцем. Выбор пальца не несет в себе и тени скабрезного намека, просто природа выделила его завидной длинной. Странная, ничем не объяснимая потребность движет мной. Даже если я в пух и прах разбит «перебральным» параличом, и незамедлительно потребна капельница с пивом. А лучше две. В обе руки. Прикосновение к шраму сродни нажатию кнопки на невидимом глазу приборе. Неслышный таинственный голос в два слова растолковывает мне труднообъяснимое: почему всего, что нагло хозяйничало и продолжает хамить в моей жизни, никак не удается избежать, а исполнившихся желаний – муравью не напиться.
– Так сложилось… – умиротворяет он мой неродившийся и скупой на бессмысленность внутренний бунт.
Наверное, все потому – должно же быть объяснение?! – что на четверть, а может и на всю половину я – немец. Как выяснилось. Или все это вранье? Семейные предания семьи, которой никогда толком и не было. Почему бы и им не оказаться такими же, под стать выдуманными? Как бы там ни было, но хорошо, что скрывали их в доме добротно, будто швы у хорошего скорняка. Не то быть бы мне битым своей же компанией. С одной стороны, Гитлер так и так капут. Даже если не верить, что покинул он нас там и тогда, как рассказывают в учебниках. Но как не заехать в глаз немчуре, «прибившейся» к пионерии и патриотической дворовой шпане?! Это, я вам доложу, не каждому под силу.
14
Эскулап что-то неясно чувствовал. Будто руку ему кто отводил, взгляд туманил. Я запоздало, однако же догадался об этом. Вернее – додумался. Задним умом все мы дивные мудрецы. Не зря же в последний момент доктор без причин заартачился, заныл, что сил у него нет, что электричество по ночам «неуверенное». Якобы сам я виноват: припозднился. Будто не он, а кто-то другой уговаривал меня не спешить.
– Зачем вам много электричества? – ехидно дознавался я. – Вы же не пытать меня намереваетесь?
Он мне: через десять минут смена, мол, закончится, а ему еще отчеты варганить про серебряную вилку в бицепсе, про челюсть, скорбно порушенную в трех местах.
Я ему свою линию гну. Про то, что весь «истомился жить в отсутствии таких важных деталей».
– Кстати, серебро в организме, каким бы образом оно в него ни попало, – это большая удача. Здоровья прибавится, – одарил я доктора щедрым познанием.
И рассказал, как в пионерском лагере, в старшем отряде, я алюминиевой вилкой себе губу проткнул, чтобы рассказать про змею и уломать старшую пионервожатую в угоду ответственности за детские жизни высосать кровоточащие ранки. Мне было доложено, что трех зубов в ряд у змей не бывает и это «царь лужи» засветил мне в губу серебряным трезубцем, пока я разглядывал на глади «свою тупую пионерскую рожу». За «пионерскую рожу» можно было ответить перед начальником лагеря, так что беглый поцелуй в щеку за молчание я всё же выпросил. Правда, сопровождался он «малолетней тварью», «шантажистом», «стукачом» и «пидором».
Доктор, казалось, меня не слушал. Моя история его не зацепила. Лишь раз, когда я в пылу достоверности припечатал себя как бы чужими устами «пидором», он глянул на меня по-особенному, но, очевидно, не впечатлился. И опять заладил свое, закрутил шарманку, что в оставшиеся теперь уже пять минут ему со мной и с бумажками никак не сладить. Но что особенно важно – мне самому следовало бы понимать невозможность исполнения всех и даже некоторых желаний, потому как я «не первый года замужем», а он «не золотая рыбка». Совершенно бредовый симбиоз.
Мне было невмоготу. И физически, и отступать. Я уговаривал, умолял, давил клятвой Гиппократа. Он, видно, вспомнил о клятве, дал слабину, кивнул. Первый раз неуверенно. Потом четко, утвердительно, почти по-военному. Сообразил, наконец, утомленным трудами мозгом, что не все случаи жизни прописаны в клятве. Клятве не до деталей. Заниматься же крючкотворством – пошлость и грех, потому что в любом случае выйдет клятвоотступничество. А вот неконфликтно додумывать недостающее, аккуратно привносить в клятву крупицы современности… – такое никому не возбраняется. Так родился запрос на сверхурочные.
По тем временам доктор много взял, целых пять рублей. С работой уложился минуты в три, включая манипуляции с козырьком. Сейчас, наверное, у него большой бизнес, с такими талантами люди не пропадают.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
