часто видели, чтобы все двадцать четыре иерарха в чем-либо были единодушны?
— Почти никогда.
— Почему же вы полагаете, что мы в этом уникальны? — с усмешкой спросил Огнелюбец и сотворил священный знак Сатьякала. — К тому же поймите: пойманный Носитель — это кусочек власти. Если бы Собор принял то, что вы предлагаете, всякий Носитель — и Аррбан сказал об этом — становился бы собственностью Собора. А так…
— И мы действительно не можем рисковать, — добавил Острэйс. — Поиски Носителей — почти безнадежное занятие. Особенно если не знать, кого ищешь, а сами Носители уже инициированы относительно друг друга и не вызывают волнений пространственно-временной ткани. Вот если этот брат Хуккрэн поможет нам…
— Завтра вы будете иметь возможность говорить с ним, — твердо произнес Баллуш. — Завтра вы увидите брата Хуккрэна, живого и невредимого, я не сомневаюсь в этом.
Тихоход был искренен в своих словах. Он еще ничего не знал о резне в Клыке.
* * *
Покинув свои прежние угодья, стая волков направилась на запад. В этот сезон, когда на дорогах и возле человеческого жилья стало неспокойно, а охотники всё чаще и чаще выбирались в лес с псами и луками, найти новый, незанятый участок волкам было трудно. Раз за разом они сталкивались с местными стаями, которые оказывались сильнее и многочисленнее и приходилось уходить, бежать дальше и дальше.
Вскоре волчица убедилась, что выгоднее держаться рядом с дорогой, но не показываться на глаза людям… до определенного момента. Многие из паломников, спешивших к Храму, были готовы к тому, чтобы защитить свои жизни от людей, — и совершенно забывали о зверях. И не все могли заплатить за ночлег, даже на конюшне или в хлеву постоялого двора. Презрев осенние заморозки, такие храбрецы («глупцы», сказала бы волчица, умей она разговаривать) устраивались где-нибудь на поляне или в кустах. Самые умные — сбивались в группы по пять-шесть человек и поочередно дежурили у ночного костра; остальные, боясь, что ограбят, предпочитали спать поодиночке. Стае вполне хватало таких — но на сей раз еще издалека волчица учуяла: те, что лежат возле костра, сопротивляться не станут. Мертвые не кусаются.
Ничуть не испугавшись затухающего пламени, волки вышли на поляну и, выбрав из нескольких самые мясистые трупы, уволокли их в сумерки, где и принялись пировать. Ватагу молодых волчица отправила на разведку — и те вскоре вернулись, подтверждая: вокруг спокойно. Где-то неподалеку один из них заметил старика, который направляется на восток, но он вряд ли опасен да и идет отсюда, а не сюда. А так — ничего.
Волчица отпустила молодых к поживе и принялась за мясо сама. Она не считала, что старик так уж безопасен. Именно поэтому она, еще на пути к костру, едва учуяв запах старика, увела своих волков севернее и заставила сделать крюк. Запах, который стелился за тем человеком по земле… было в нем что-то… что-то от тех зверей, которые иногда попадаются в лесу — очень похожих на обыкновенных, но ведущих себя странно.
Она фыркнула и продолжила рвать мясо клыками. Да, она вспомнила: точно такой же запах был у кабарги, из-за которой (ну, не только из-за нее) волчица решила увести стаю искать новые угодья. Если и здесь водятся подобные звери, пожалуй, надо уходить на юг: там людей еще больше, но люди ее пугали не так… во всяком случае, люди с обычным запахом.
Ей вдруг показалось, что труп, который она пожирает, тоже легонько отдает запахом старика. Но тело слишком долго лежало у костра и провоняло дымом, который перебивал все прочие запахи. Наверное, она ошиблась.
К тому же голод сейчас был сильнее страха.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Смиренное пение в монастырской гостинице. Дивноокий граф Неарелма. Церемониальное шествие: разные точки зрения. «Заснул — да так и живет во сне». Что было Напечатано. Осада и рассекреченные тайны. Пертвый монастырь. Фриний: мстить, служить, искать. «Чистого неба вам над головой!»
Я «прости» не умею писать — ты прости.
Если жребий настиг нас что ж, нужно идти.
Отправляясь в дорогу, вернусь ли — не знаю.
Лишь тайком прошепчу: «Отпусти! Отпусти!»
Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь
Паломникам к Храму, как известно, следует вести себя покаянно, чинно и смиренно. Уж если угораздило снять комнаты в монастыре Алых Букв — похабные песий не горланить, в кости-карты-наперстки не играть, прелюбодействовать же с постными лицами, тайно и неохотно.
И ведь с самого начала не нравилась Гвоздю эта мысль про паломничество, с самого же начала!..
Шутки свои ему тоже давно разонравились. Пустые были шутки, ржавые — и пахли лошадиным навозом, как и он сам. Присоветованные постояльцами душистые травы, обкуривание дымом и мытье в ледяной воде Ллусима помогали мало: стойкий запах, как казалось Гвоздю, следовал за ним неотступно. Хотя, наверное, правы были те, кто утверждал, что никакого запаха нет, а Рыжий до сих пор комплексует из-за своего падения лицом в… хм… навоз. Собственно, именно так эту мысль сформулировал господин Туллэк, но и остальные высказывались в подобном же духе.
Вообще настроения в гостинице царили самые упаднические. Два дня назад, начиная с того утра, когда Гвоздь и врачеватель вернулись в обитель, зарядили мелкие, тошнотворные дожди. Большинство паломников, презрев мокрень и холод, на целый день отправлялись к Храму, где уже началось Печатанье — кто в надежде разжиться хотя бы клочком от одежд священных жертв, кто — в погоне за зрелищем или милостью, которая, по бытовавшим в народе поверьям, снисходила на паломников именно во время Печатанья. Обычно его начинали на следующий день после первого полного заседания Собора — так было и в этом году, но вот торжественные шествия со священными реликвиями, тоже происходившие в первый день Печатанья, откладывались из-за плохой погоды, а именно на них многие из паломников рассчитывали попасть прежде всего.
Они уходили еще до рассвета и возвращались в монастырь поздно ночью, усталые, обозленные, пахнущие потом и кровью. Гвоздь, не обязываемый своей клятвой к подобным подвигам, предпочитал оставаться в стенах обители — как по большому счету и вся их разношерстная компания. Однако у каждого имелась своя причина сидеть взаперти. Графиньке нездоровилось, видимо, у нее как раз настали дни обычного женского недуга, что выражалось в повышенной раздражительности и замкнутости. Урну с прахом покойного батюшки она передала на попечение монахам (вместе с довольно внушительной суммой) — и теперь могла полностью посвятить себя хандре и недомоганию.
Впрочем, не она
