у меня были проблемы с математикой, и она, со своим сомнительным местечковым, двухгодичным образованием, помогала мне решать задачи уже и в четвёртом классе.
Жили мы бедно, бывало, что и впроголодь. Иначе и быть не могло – мы с братом учились, за погибшего отца выплачивали нам, несовершеннолетним, гроши, мама работала в каком-то маленьком полукустарном швейном цехе, вручную, иголкой, что-то подшивала, штопала. К концу дня разламывалась у неё спина, немели пальцы. За эту неквалифицированную, мелкую работу ей и платили соответственно. Она никогда не уходила в отпуск, чтобы получить за это месячную компенсацию – хоть какой-то приработок, пусть и раз в году. Не лишним будет добавить, что до войны, в Киеве, мама вообще не работала, занималась детьми и мужем, заработка отца хватало не только на это, но и на содержание женщины, помогавшей маме по хозяйству. К хорошему, известно, привыкаешь быстро, отвыкать во стократ тяжелей.
Во Львове у нас были родственники – её старший брат, родичи его жены. Собственно, мы и перебрались-то во Львов из Киева, куда вернулись из эвакуации, по решению этого брата. В нашей бывшей довоенной киевской квартире места нам не нашлось, другую не давали, обитали мы в восьмиметровой комнате коммунальной, на четыре семьи, квартиры тёти Доры. У неё, тоже потерявшей на войне мужа, был сын. Пятеро на восьми квадратных метрах, даже не разминуться толком, трое детей, нужда, беспросветная жизнь. А у львовского маминого брата была неплохая квартира, но была у него и жена, не приветствовавшая, мягко выражаясь, наше прибытие. Мама очень старалась не быть приживалкой и обузой, взвалив на себя всю работу по дому. Стала, по сути, домработницей, отрабатывала. Спали мы с ней в закутке на кухне, мама уговаривала меня, голосистого и непоседливого, не шуметь, не беспокоить всегда недовольную чем-то тётю, вообще стараться как можно реже показываться ей на глаза. Получалось у меня не очень-то.
Длилось это, к счастью, недолго – и года не прошло, как мы, опять же родичи помогли, обрели собственное жильё. Без удобств, с печкой, которую топить надо было дровами, зато своё, отдельное, большую комнату в два окна. После всех мытарств – один из самых счастливых дней в жизни нашей семьи. Из этой квартиры Миша, закончив институт, уехал по распределению в Сибирь, потом туда же, по его стопам, отправился, получив диплом, и я. Во Львов мы уже не вернулись. Нынче, к слову сказать, в ту квартиру нам уже и не вернуться – львовский товарищ недавно рассказал мне, что весь первый, где мы жили, этаж нашего дома на улице Гастелло переоборудовали под кафе. Впрочем, и улицу эту теперь переименовали.
Мама любила принимать гостей. Теперь, став полноправной хозяйкой, могла не отказывать себе в таком удовольствии. И гости у нас не переводились – родственники, соседи, знакомые, полузнакомые. Угощать их так, как хотелось бы, возможности у неё, понятно, не было, но не напоить их чаем попросту не могла себе позволить. К чаю всенепременно полагалось варенье, и сахар тоже, почему-то обязательно рафинад. Предназначенная только для гостей банка с вареньем неприкосновенно хранилась в шкафу, мама следила, чтобы и приемлемый запас сахара не переводился на тот случай, если гости вдруг нагрянут к нам неожиданно. Мы с братом всегда должны были помнить об этом, как бы ни хотелось нам поублажать себя. И дело тут не в одном мамином желании по возможности достойно принять гостей. Пресловутая бедняцкая гордость, лишённая подчас всякой логики. Не хотела выглядеть жалкой бедной родственницей, не способной своих гостей даже чаем напоить.
Заговорил я сейчас об этом ещё и потому, что с этим угощением нередко связаны были мои ссоры с мамой. В детстве я патологически любил сладкое. И слово «патологически» сказано здесь не фигуры речи ради. Что-то, видать, неладное творилось в моём организме, буквально страдавшем, долго не пополняясь глюкозой. Какие-либо иные, кроме сахара, сладости в доме водились по большим праздникам, так что выбирать мне не приходилось. Знал же я, как рассердится мама, обнаружив, что в доме из-за меня не осталось ни кусочка сахара, но, наваждение просто, ничего не мог с собой поделать. И проблема была не в том лишь, что нечем будет маме привечать гостей. Сахар надо было покупать, платить деньги, которых вечно нам не хватало, мама и без того из долгов не вылезала. После каждого такого нагоняя давал я маме и себе слово, что впредь это не повторится, но раз за разом не получалось у меня сдержать его. Происходило это всегда по одному и тому же обыкновению. Рано пристрастившись к чтению, брал я, на топчан свой с книжкой ложась, начатую пачку сахара. Продавались в те поры такие упакованные в плотную сиреневую бумагу и перекрещенные бечёвкой высокие сахарные параллелепипеды, помнят сейчас о них разве что мои ровесники. У меня и в мыслях не было опустошать эту пачку, всего-навсего хотелось, когда очень уж подопрёт, взять из нее один-два, ну три, в крайнем случае, кусочка, червячка заморить. И, зачитавшись, к ужасу своему убеждался вдруг, что в пачке, ещё недавно наполовину полной, осталась уже самая малость, а бывало, что и дно показывалось. Мама, обнаружив это, хваталась за сердце, что пугало меня больше, чем любой её разнос…
Мне было тогда лет восемь, а брату, соответственно, четырнадцать. У мамы случился очередной сердечный приступ, в тот раз особенно сильный. Мы перепугались, побежали к соседке, у которой был телефон, вызывать неотложку. Приехала врач, молодая, симпатичная женщина, не забыл её и поныне, прошла в комнату к маме, мы ждали на кухне. Не было её невыносимо долго. Наконец вышла, поглядела на нас, замерших, на убогую нашу кухонную мебель, спросила, одни ли мы здесь живем, есть ли отец. Получив ответ, вздохнула, попросила нас выслушать её очень внимательно. Сказала, что у мамы нашей тяжёлый порок сердца, в любую минуту может случиться с ней непоправимое. И мы никогда не должны забывать об этом, не расстраивать её, помогать во всём, не давать ей переутомляться. Потому что даже какой-нибудь не самый значительный повод может спровоцировать опасное осложнение. Меня более всего испугало слово «порок». Послышалось оно мне как «порог»: то есть мамино сердце находится уже на пороге этого непоправимого. Много лет прошло с того дня, конечно же старались мы в меру сил своих и возможностей беречь маму. Негоже самому себя хвалить, но был я, думаю, не самым плохим сыном. Но Боже мой, сколько раз вольно или невольно доводилось мне
