В теле ощущалась все большая слабость. Ночами я часто лежала до самого рассвета, пребывая в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, а днем могла рассеянно замолчать посреди собственной речи. Я уже сама ничего не понимала, даже четырнадцатый господин почуял неладное и послал за лекарем.
Несколько дней я отнекивалась, но так и не смогла его переубедить – оставалось лишь позволить лекарю себя осмотреть.
Меня осмотрели трое или четверо лекарей, и все твердили как один: «Огонь жизни в ее теле угасает». Четырнадцатый господин поначалу встревожился, потом разгневался, затем не мог поверить и в конце концов просто смотрел на меня с печалью и жалостью во взгляде. Стоявшая ко мне спиной Цяохуэй утирала слезы, а потом оборачивалась на меня, силясь улыбнуться. Я взяла ее за руку, чувствуя сожаление. Она проводила в последний путь мою сестру, а сейчас ей предстоит попрощаться и со мной. Ее душу разъедало сильнейшее горе.
Мои руки слабели, и я уже не могла написать и нескольких иероглифов. Оставались лишь воспоминания. Тоска шла из сердца, расползаясь по всему телу. Днями и ночами только и делала, что непрерывно думала о нем. Лишь покинув его, осознала, какой глубокий след он оставил в моей душе. Я писала иероглифы по образцу, который написал он, пила его любимый чай из фарфоровых чашек с его любимым рисунком, любила цветы, что любил он, ненавидела слишком яркое солнце, обожала моросящий дождь…
На рассвете я увидела Иньчжэня. Одетый в черный халат, он стоял на вершине горы Цзиншань, окруженный пеленой белесого тумана, и взирал на раскинувшийся внизу Запретный город. Вне себя от радости, побежала к нему, на бегу выкрикивая его имя, но Иньчжэнь не оборачивался. Как ни мчалась, у меня никак не выходило к нему приблизиться. Все, что я могла, – это глядеть на его одинокий равнодушный силуэт.
В тревоге и печали я стояла, понимая, что ничего не могу сделать. Цяохуэй легонько потрясла меня за плечо, и я пробудилась ото сна.
– Приснился кошмар? – спросила она, вытирая пот с моего лба.
«Из склонности рождается печаль, из склонности рождается страх; у того, кто освободился от склонности, нет печали, откуда страх? Поэтому не делайте приятного, ибо расставание с приятным – болезненно. Нет уз для тех, у которых нет приятного или неприятного»[109]. Я помнила о том, что нет уз для тех, у которых нет приятного, нет любви; но что насчет ненависти? Не бо́льшие ли она накладывает путы, не заставляет ли испытывать еще более сильное сожаление? Не лишает ли она сердце спокойствия днем и ночью?
Я очень долго пребывала в растерянности, усиленно размышляя. В конце концов велела Цяохуэй:
– Разотри для меня туши.
– Не стоит сегодня упражняться, – с заискивающей улыбкой попробовала уговорить меня Цяохуэй, – подождите до завтра. Вам станет получше, тогда и будете писать.
– Я хочу написать письмо, – объяснила я. – Принеси мне почтовую бумагу.
Чэньсян помогла мне приподняться. С минуту я молча размышляла, а затем взяла кисть и начала писать. Замирала, вновь писала, потом опять останавливалась… Прошло очень много времени, прежде чем я наконец закончила.
Дорогой Иньчжэнь!
Человеческая жизнь – сон, и все вокруг нас меняется так же быстро, как появляются и исчезают облака на небе. Мы поступаем праведно и совершаем ошибки, проявляем доброту и гневаемся, но все это ничтожно пред лицом небес: все исчезнет, не оставив и следа. Воистину глуп тот, кто не находит в себе сил расстаться с прошлым! Когда-то один человек мимоходом бросил слово «желаю» – и я вручила ему ключи от своего сердца. Когда он, отбросив зонт, стоял рядом под дождем, вместе со мной страдал и терпел, я широко раскрыла двери ему навстречу, а когда он защитил меня, своей спиной закрыв от летящей стрелы, я поняла, что никогда не смогу его забыть. После этого происходило многое, но моя любовь становилась лишь сильнее.
После всего, о чем я упомянула, ты еще хочешь спросить что-то о восьмом господине?
Любовь рождает гнев, ненависть, спутанность сознания и заставляет помнить. После нашего расставания я злилась и ненавидела, мои мысли пребывали в беспорядке и я не могла забыть – в конце концов все это превратилось в безграничную тоску. Злишься ли ты на меня сейчас, ненавидишь ли по-прежнему? Гневаешься ли, обижен ли на меня? При свете луны, на холодном ветру Жоси сидит под ветвями глицинии и пишет. В ее сердце нет императора, нет четвертого принца – лишь Иньчжэнь, укравший ее сердце и душу! «Тоскую, думая о вас, но все ж не вместе мы»[110]. «Уж лучше я лишу себя души, чтобы от чувства сердце не устало. Но музыка мне сердце разбивала, пока письмо читал, уткнувшись в стену, и слез пелена глаза мне застилала»[111]. «Когда-то я в изломе темной галереи увидел вас опять, в который раз»[112]. Изо дня в день надеюсь вновь встретиться с господином.
Жоси
Внимательно перечитав письмо, я запечатала его и написала на конверте:
Его Величеству в собственные руки
Цяохуэй с Чэньсян поспешили помочь мне лечь обратно.
– Позовите четырнадцатого господина, – велела я, закрыв глаза.
Едва произнесла это, как занавеска приподнялась и в комнату вошел четырнадцатый. Цяохуэй с Чэньсян торопливо удалились.
Присев на край моей постели, он улыбнулся и мягко спросил:
– Может, хочешь сегодня съесть что-нибудь особенное?
– Нет, – ответила я. – Сгодится самое простое блюдо.
– Разве ты не говорила, что в детстве любила побеги родиолы, растущей у заставы Янгуань? Я уже послал за ней, – произнес четырнадцатый господин. – Точно, еще я приказал найти музыканта, который умеет играть на сатаре[113]. Думаю, завтра-послезавтра он уже будет здесь и ты сможешь попросить его сыграть для тебя любую мелодию, какую захочешь.
Я улыбнулась, показывая, что очень тронута, а затем достала из-под подушки письмо и передала ему со словами:
– Вынуждена затруднить господина просьбой передать это Его Величеству.
Улыбка застыла у четырнадцатого на губах. Он долго глядел на письмо, прежде чем сказал:
