– Государь ясно солнышко, не откажи, прими мою челобитную. Хозяин мой, боярин Сотников, в голодные лета отказал мне в прокорме, я и побег, дабы с голодухи не помереть. Прибился к другому барину, а давеча меня к старому за волосья притащили, да он меня лаял и хулил. Прикажи, государь, мне к нему не вертаться, дабы совсем не пропасть.
– Что ж, оставайся у нового хозяина. Бучинский, запиши памятку для указа, чтоб тем, кто в голодные лета прокорма своим холопам не давал, их не возвращать.
А перед Димитрием уже стоял другой проситель:
– Надежа-царь, и мне пособи, меня мой барин в голодные лета тоже прокорма лишил, я все, что было, собрал да в бега подался. А теперича меня снова к нему же тащат.
– Э нет, ты с имуществом сбежал, значит, не ради спасения от голода. Так что вертайся, друг любезный, к хозяину, так будет по справедливости. Бучинский, запиши.
И следующий:
– А я, государь, запродался дворянину Ладушеву, а теперича сынок его требует, чтобы я и его хозяином признал, и служил им обоим. Сам-то я умишком не востер, уж и не ведаю, как быть, но я ж не двужильный, и так силушки едва хватает одному-то хозяину отрабатывать.
– Кому запродался, тому и служи. Бучинский, запиши: двойное холопство запрещаю.
Следующей подошла целая группа посадских:
– Царь-батюшка, смилуйся, ни на кого надежи не осталось, только на тебя уповаем. Замучил нас воевода поборами, и добро бы в казну твою отправлял, а то все присваивает, палаты себе отгрохал в самой середке нашего Белоомута, а с нас три шкуры дерет, уж и не продохнуть.
– Бучинский, пиши: велю землям отправлять подати на Москву с выборными людьми, кого они промеж себя сами назовут. А лихоимца-воеводу таскать силой по Белоомуту и бить палками, и так со всеми же мздоимцами впредь поступать, дабы неповадно было.
За день Димитрий успевал принять несколько сотен челобитных и к вечеру падал от усталости, а народ все шел и шел, и поток людских проблем не оскудевал ни на час.
* * *
– А скажи мне, друг Басманов, сын Бориса помер, а что с дочерью его стало?
– Князь Рубец-Мосальский ее в тереме своем покамест держит, ждет твоих повелений, государь.
– Она, сказывают, писаная красавица? – подмигнул Димитрий.
– Да уж, зело хороша.
– Вели привести ее ко мне в палаты, скажем, завтра. Поглядим, какова красна девица.
– Государь, – насторожился Басманов, – ты же не… ужель ты ее…
Димитрий пожал плечами:
– Поглядим.
– Да бог с тобой, царь-батюшка, что люди-то скажут? Братца и мамку ее извели, а с ней теперича срамно поступают?!
– Пустое, Басманов.
– Государь…
Но власть уже окончательно вскружила голову Димитрию. Хороши ли его поступки в глазах других, плохи ли – не важно. Он властитель этой земли, и его воля священна.
– Оставь, я сказал! – топнул ногой Димитрий. – Моя воля царская: привести Ксению Годунову ко мне завтра же!
Басманов поклонился, вздохнул и вышел.
На следующий день Петр Федорович доложил Димитрию:
– Государь, прибыл князь Мосальский с девицей Годуновою.
Царь повелительно махнул рукой – пусть войдут.
Дубовая дверь с полукруглым верхом отворилась, и появился князь Василий, ведя за руку молодую красавицу. Девушка отворачивалась и в ужасе закрывала лицо. Мосальский поклонился в пол и сказал:
– Вот, государь, это Ксения Борисовна, привел, как ты велел.
Димитрий, развалившись в кресле, с интересом разглядывал девицу.
– А ну-ка, – поманил он Годунову, – подойди, покажись.
Но та стояла, закрыв лицо руками, и не двигалась.
– А ты, князь, ступай себе. Благодарствую за службу.
Мосальский снова поклонился и исчез за дверью. Ксения, прятавшаяся за его спиной, осталась одиноко стоять перед царем. А тот, раздраженный ее упрямством, начал терять терпение:
– Руки с лица отыми, княжна. Слышишь?!
Сгорая от стыда, Ксения опустила дрожащие руки. Димитрий подошел к ней, с удовольствием ее разглядывая. Она и в самом деле была редкой красавицей: блестящие волосы цвета воронова крыла заплетены в две толстые косы, большие темные глаза, кроткое, миловидное личико, яркие, изящного рисунка губки…
– Хороша-а, – протянул Димитрий, – любо поглядеть.
Басманов кашлянул:
– Дозволь слово молвить, великий государь.
– Ну? – обернулся к нему Димитрий.
Басманов подошел к нему вплотную и жарко зашептал:
– Не позорь девицу, государь, разве ж это дело? Вот если б ты женился на ней, было бы славно. Она царского семени, ты тоже, ох как было бы любо. Ведь та-то – католичка, и крови хоть и знатной, но не державной.
Димитрий, с трудом сдерживая гнев, вполголоса сказал:
– Не тебе судить о ней, Петр Федорович. Думку твою я понял, и с тем ступай. Прошу тебя, не мешайся в дела мои личные.
– Неможно тебе, великий государь православный, царицей католичку на Москве ставить. Народ такого не простит.
– Ступай! – закричал Димитрий, и Басманов вышел.
«Совсем распоясались, – раздраженно подумал царь, – что ни слово, все поперек. Взяли волю!»
Он вновь воззрился на Ксению, любуясь ее скромностью и красотой. Она стояла перед ним, зардевшись, опустив руки и голову, в ее глазах блестели слезы. Властолюбивое сердце Димитрия дрогнуло: «Надо быть с ней помягче, вон какая перепуганная».
Он улыбнулся и ласково сказал:
– Тебе нечего бояться, княжна. Подними свои дивные глазки, посмотри на меня.
Ксения, дрожа, робко взглянула на царя, а тот рассмеялся:
– Вот видишь, я не сильно и страшный.
Но девушку не обманул ласковый тон Димитрия. Она хорошо помнила, кому обязана смертью матери и брата, задушенного на ее глазах. Поэтому она молча опустила глаза.
– А теперь слушай, княжна. Жить будешь здесь, во дворце. Теперича мне недосуг, а когда будет время, приду к тебе, поговорим. И не бойся, ничего с тобой худого не случится.
Царь обернулся к двери и крикнул:
– Эй, Басманов!
Петр тут же появился на пороге. Димитрий указал на Ксению:
– Отведешь княжну в бывшие палаты Софьи Фоминичны[42], пусть там пока поживет. Кликнешь мамку ее, чтоб с ней пребывала. Палаты замкнешь, стрельцов на стражу поставишь, ключи мне. Вели ни в чем княжне не отказывать, что попросит – лакомства всякие, одежду аль там жемчуга, – все ей нести, но из палат не выпускать.
