Кровь моя похолодела, но я ни разу не пожалел о том, что вышел на улицу в ту ночь, потому что ради нескольких мгновений в объятиях Маддалены не жалко было даже умереть.
Всему на свете когда-нибудь приходит конец, даже мне, а любой конец предполагает начало. Здесь, в своей клетке, в ожидании казни, я не знаю, каким будет начало после того, как меня сожгут на костре. Но я знаю, что начало будет. И драгоценные часы, проведенные с ученицей Маддаленой, тоже пришли к концу. Миновало совсем немного времени после карнавала, и вот раздался стук в дверь. Стояла поздняя ночь, и на мне была только рубаха, которая свободно свисала с плеч. Я шел из мастерской, все слуги куда-то подевались, поэтому я спустился с лестницы, открыл скрипучую дверь и выглянул на улицу. За дверью стояла Маддалена — одна, без служанки. На ней была только синяя шерстяная накидка поверх простой бледно-розовой сорочки. Я никогда не видел ее в таком интимном облачении, и у меня дыхание перехватило. На спине и на лбу выступил пот. Я вздрогнул. Сквозь полупрозрачную ткань сорочки видны были очертания ее груди и сочные темные пятнышки сосков. Она пришла, чтобы остаться со мной, решил я, охваченный радостью. Она бросила Ручеллаи и пришла ко мне! Мое терпение принесло плоды. По всему телу у меня разлилась вдруг такая легкость, какой я никогда еще не испытывал. От нее кружилась голова. Я таял, не чуял под собой земли, воспаряя как на крыльях. Я ведь и не знал счастья до этого момента, понял я с удивлением. Я распахнул настежь дверь, не обращая внимания на свою наготу и вполне заметный признак возбуждения, которым я ее встретил. Раскинув руки, я был готов впустить ее в дом и прижать к груди.
— Лука, скорее! Ринальдо болен, я боюсь, что он может умереть! Вы должны дать ему консоламентум и спасти его! — воскликнула Маддалена.
«Только не это!» — подумал я, безвольно уронив руки. Я застыл на месте в каменном оцепенении. Это даже в каком-то смысле хуже, чем тот момент, когда ко мне явился первый клиент. «Пускай он умрет», — подумал я.
— Прошу вас, Лука. — Она шагнула внутрь и схватила меня за руку.
Ее длинные мягкие волосы струились по щекам и шее, и даже при свечах они переливались рыжим, фиолетовым и золотым. Ее окружал тот же неповторимый аромат, от которого я приходил в восторг.
Она снова воскликнула:
— Доктора ничем не могут ему помочь! Но я знаю, что вы можете! Не дайте ему умереть! Он был так добр ко мне!
— Нет! Не проси у меня этого!
— Вы моя единственная надежда, Лука! Вы мой друг. Прошу вас, пойдемте со мной, спасите моего мужа! — умоляла она.
От слез, застилавших ее ясный взор, глаза Маддалены казались еще больше. Ах эти глаза, которые подолгу стояли передо мной, когда она уходила из лаборатории после уроков алхимии, которые я давал иногда по памяти, иногда подготовясь по книгам, иной раз и вовсе придумывая на ходу, только бы удержать у себя ученицу, чтобы она не бросила занятий!
Она молила:
— Одевайтесь, пойдемте! Скорее! Неужели вы не пойдете?
— Хорошо, — ответил я.
Ведь я дал себе слово никогда не отказывать ей, а человек только тогда чего-то стоит, когда держит данное себе обещание.
Ринальдо Ручеллаи был совсем плох. Бледный, с красными пятнами на лице, обливаясь потом, он лежал на своем ложе — супружеском ложе, которое делил с Маддаленой. Спутанные седые космы были влажными от испарины, бородатое лицо обвисло набрякшими складками. Я склонился над ним и пощупал пульс, он был нитевидный и неровный. Я послушал его дыхание и понял, что конец близок. Дыхание было поверхностное, он только пыхтел, но дальше губ воздух не проникал. Ручеллаи умирал. И Маддалена наконец станет моей. Эти два года, что я учил ее, соблюдая дистанцию, как того требовали ее моральные правила, и ограничиваясь дружескими отношениями, были для меня адом. А теперь наконец-то я из него выбрался и впереди открываются небеса. Я чувствовал, что заслужил это счастье. Я достаточно долго ждал обещанную мне женщину. Она была моей по божественному праву, и я был уверен в этом не меньше, чем в том, что Бог смеется и что он радуется, глядя на свое отражение на фресках Джотто.
Но Маддалена хотела, чтобы я спас его. С тяжелым чувством я опустился на край кровати и закрыл ладонями лицо. Все внутри меня, каждый орган, кости и кровь, трепетало и растворялось. Маддалена просит меня помочь ему!
— Будь добр к ней, — прошептал Ручеллаи.
— Что? — Я удивленно вскинул голову.
Он больше ничего не сказал и только кинул на меня сочувственный взгляд из черных провалов глазниц на белом пергаментном лице. Его дыхание успокоилось и стало еще поверхностней. Он чуть улыбнулся.
Маддалена пожелала, чтобы я его спас. А я желал Маддалену. Я смотрел на Ручеллаи и думал о тех людях, которые встретили смерть на моих глазах: Марко, ребенок Симонетты, Бернардо Сильвано, Гебер. В некоторых из этих смертей я сам был виноват. Я убил в бою сотни солдат, бандитов и дорожных разбойников. Я не щепетильничал. Я не боялся делать то, без чего было не обойтись. Я был хорошо знаком со смертью, хотя смерть и ее сестра дряхлость не трогали меня вот уже сто шестьдесят лет. Я не боялся увидеть смерть Ринальдо Ручеллаи.
Маддалена желала, чтобы ее муж остался жить. А я желал Маддалену. Я озирался по комнате, вглядывался в искусно вырезанные столбики кровати, хлопковые покрывала, изображение Мадонны, похожее на работу Сандро Боттичелли. На окнах висели воздушные прозрачные занавески, на комоде стоял искусно сделанный серебряный канделябр. Это была спальня богатого человека. Но ведь и я тоже богат. Я могу разделить свое состояние с Маддаленой, состояние, собранное за целую жизнь. В золотисто-голубой венецианской вазе на комоде в ногах кровати стояла дюжина роз — розовых, алых, желтых и белых. Наверное, Маддалена поставила этот букет, чтобы порадовать мужа. В изобилии ярких цветов, нежных, но не худосочных; лепестках разной степени зрелости — от закрытых бутонов до увядающих; сладком аромате — и в шипах, во всем чувствовался ее отпечаток.
Маддалена желала, чтобы ее муж жил. Я повернулся к нему и положил ладонь ему на грудь. Я не знал, смогу ли я спасти его. Он был уже при смерти. И долгие годы я никогда не вызывал в себе консоламентум. Я не знал, появится ли он по моему желанию. Он струился из меня по своей воле, а не тогда, когда я хотел его вызвать. Но я попробую, ради Маддалены, потому что она этого хочет. Как там говорил Гебер? «Это все равно что сдаться, идиот, разве ты не понимаешь?» Мне было больно улыбаться, но я улыбнулся, вспомнив, как остер на язык был Гебер. Потом закрыл глаза и покорился. Я забыл о собственных желаниях и словно растворился. Меня охватило отчаяние, я боялся вновь потерять Маддалену, и я ощущал это как новую утрату. И сердце мучительно сжималось от боли, тоски и любви. Меня переполняли эти бессмертные хранители человеческой жизни, приходившие всегда вместе, — любовь и утрата, и я держался из последних сил. Еще немного, и они разорвут мне сердце.
И дверца во мне распахнулась. Консоламентум хлынул с такой силой, что все тело мое затряслось. Надо будет рассказать об этом Леонардо, подумал я. Его всегда интересуют вопросы, связанные с силой. Настоящий поток хлынул из моих рук в грудь Ручеллаи. Он ахнул. Его словно подбросило вверх, туловище изогнулось над кроватью, затем он снова рухнул на постель. Снова ахнул. Лицо залила краска. Он в третий раз разинул рот и вдруг глубоко вдохнул воздух всей грудью. Затем выдохнул, издав звук, похожий на бурлящие волны стремительной реки.
