— Неужели таков закон? — спросила Кэти с изумлением.
— Можешь сама проверить решение парламента.
Но я вот к чему веду — не кажется ли тебе отвратительной вся эта инсценировка с «дамой в Брайтоне»?
— По-моему, все это отвратительно.
— По-моему, тоже, не будем больше говорить об Этом.
— Но ведь ты как будто хотел что-то сказать?
— Не важно!
— Я догадываюсь, в чем дело. Ты думаешь, что нам не следует прибегать к инсценировке, а открыто признать, что мы живем друг с другом?
— Я этого не говорю, я просто хотел спросить, что бы ты предпочла?
— Ну, так я предпочитаю быть виновной вместе с тобой. Я встану рядом с тобой и признаюсь судье в своей вине, хотя мне даже противно подумать, что эти люди станут вмешиваться в нашу жизнь. Я не стыжусь своей любви к тебе, я горжусь ею.
— О, тебе не придется являться в суд! Но ты разрешаешь мне действовать согласно с этим?
— Да.
— Ну вот, больше мы не будем возвращаться к этому разговору, разве только понадобится твоя подпись. Хочешь сигарету?
— Нет, спасибо. И знаешь что, Тони…
— Да?
— Обещай, что ты не женишься на мне.
— Это почему? Разве мы с тобой не муж и жена?
— По-совести и по правде, да. Но я не хочу этой отвратительной законности. Я считаю это унизительным.
— О Кэти, ты не сердишься на меня за то, что я поднял об этом разговор? Не считаешь, что это было подло с моей стороны?
— Нет, нет, милый. Ты должен был сказать мне об этом. Но все это так противно. Пойдем на воздух — пусть солнце очистит нас от всей этой гадости.
— Хочешь, пойдем на пьяццу? — спросил Тони.
Он был доволен, что они выяснили этот вопрос, но не мог отделаться от ощущения, что Кэти права, считая всю процедуру унизительной. — Мне нужно зайти в банк и…
— Никаких покупок, Тони.
— Ну, пожалуйста, Кэти, позволь. Я хочу купить несколько немецких книг, альбом для рисования и хорошенький халатик для Кэти.
— А ты разве рисуешь, Тони? Научи меня.
— Попробую, но только это значит — учить тому, чего я сам не умею. У меня чисто любительские зарисовки, но так как я не заставляю людей смотреть на них, я считаю это вполне безобидным занятием.
И я ценю их потому, что, когда рисую, то все вижу более ясно, а потом могу вспомнить по рисункам все, что видел и что мне нравилось.
— Ты мне покажешь их, Тони? Мне бы очень хотелось посмотреть.
— До сих пор их никто не видел, и я думаю, что никто и не подозревает об их существовании. Но тебе я их покажу, ты единственный человек, кто их увидит. Только предупреждаю тебя, что это просто жалкая мазня для собственного удовольствия.
Тони прошел в комнату и вернулся на террасу с шестью альбомами различной величины.
— Вот, — сказал он, — это все, что у меня есть при себе. Остальные заперты у меня в шкафу в Англии, но я их когда-нибудь достану.
— Что это за место? — спросила Кэти, показывая ему эскиз какой-то реки с деревьями на берегу, старыми домами и церковью в романском стиле.
— Это маленькая деревушка во Франции, она называется Брутэн. Почти весь этот альбом был заполнен там. Я делал эти зарисовки как раз год назад.
— Должно быть, это очаровательное местечко.
Может быть, мы с тобой поедем туда когда-нибудь или тебе не хочется?
— Нет, я бы очень хотел поехать туда с тобой.
Это был очень важный этап на моем кружном пути к тебе.
— А это? — спросила она, указывая на сложный рисунок лепного украшения в другом альбоме.
— Это часть бокового придела в одной из церквей в Палермо. Пришлось оставить его неоконченным, потому что ко мне подошел служитель и заявил, — но уже после того как потряс перед моим носом кружкой для сбора пожертвований и получил мою лепту, — что делать зарисовки в церкви — святотатство.
— А это?
— Это в Риме. Но брось разглядывать это старье, Кэти, пойдем гулять.
— Хорошо, — сказала Кэти, быстро перелистывая альбом. — Но, Тони, тебе вовсе не нужен новый альбом. В этих двух всего по нескольку рисунков.
— Нет, нужен. Мне нужен особый альбом для Кэти. Я хочу изучить твое тело глазами так же, как изучаю его прикосновением. Ты согласна посидеть иногда нагой, за чтением или шитьем? Я не имею в виду, чтобы ты позировала. Тебе вовсе незачем сидеть неподвижно.
— С удовольствием. И я тоже куплю себе альбом.
Нет, я буду расточительна и куплю два. Один для Тони и один для Эа. Здесь есть места, которые я непременно должна зарисовать.
Когда они направились к пьяцце, Кэти сказала: — А ты рисовал тогда, когда мы только что познакомились, Тони? Я что-то не помню.
— Да, и у меня есть в Англии спрятанный в особом маленьком ящичке рисунок твоей головы, который я сделал как-то вечером, и еще один набросок, где ты стоишь на берегу нашей бухточки, и еще кое-какие реликвии.
— Какие?
— Да разные, — твои письма, платок, который ты обронила, а я подобрал и присвоил, и разные сентиментальные пустячки.
— Очень мило с твоей стороны, что ты сохранил их. Подари мне эти два наброска.
— С удовольствием, но они ужасно грубые, хотя и лучше того, что я способен сделать теперь. Я ничего не рисовал с августа тысяча девятьсот четырнадцатого года и с тех пор первый раз взялся только года полтора назад — пришлось начинать все сначала. Но в этом-то все и удовольствие — работать над ними.
— Тони! — внезапно сказала Кэти.
— Что, милая?
— Можно мне купить гитару?
— Конечно. Дать тебе денег?
— Нет, у меня масса денег. Но тебе это не кажется глупым?
— Почему? Мне будет это приятно. Ты играешь на гитаре?
— Так, чуточку. У меня была гитара, когда я была студенткой. У нас у всех были. Но ты уверен, что тебе это не покажется…
— Чем?
— Ну, ребячеством или чем-то претенциозным, вроде Wandervogel? — По-моему, в миллион раз лучше иметь гитару, нежели радио. И я не нахожу никакой ребячливости и ничего претенциозного в том, чтобы у тебя был музыкальный инструмент, даже когда не умеешь играть на нем. А ты умеешь. Ты сыграешь и споешь мне что-нибудь из песен Гейне, Кэти?
— Попробую, но мне придется сначала немножко позаниматься. Интересно, можно ли достать на Эа какие-нибудь ноты?
— Может быть, и можно. А если нет, мы выпишем их из Германии.
— Странно, — сказала Кэти, — как современная жизнь и современные люди заставляют нас стесняться самых естественных и простых вещей, например, купить гитару или влюбиться. Мне кажется, люди по природе своей очень злы, все люди — и мужчины и женщины.
