еврейку. Никогда не забуду, какое воздействие этот фильм оказал на меня. Он был такой трогательный.
Геринг как был сглатывал слова, а я спрашивала себя: «Что же в действительности происходит в этом зловещем уме? Что так искусно сокрыто за внешне жизнерадостными чертами того, кто порой даже похож на херувима?» Но тут посол Липский, который внимательно следил за сигналами штормового предупреждения, прервал нашу беседу и увел меня подальше от Геринга, опасаясь, что я могу сказать что-нибудь не то в рамках опасной темы разговора.
Осенью 1935 года Европу, встревоженную текущими событиями[331], потрясла кончина главы польского государства, маршала Пилсудского[332]. Я получила приглашение присутствовать на заупокойной мессе в берлинском соборе Святой Ядвиги. Церковь заполнили представители посольств всех стран, которые имели свои дипломатические миссии в столице Германии. Службу провел сам папский нунций, и все важные лица из числа германских политиков постарались, всеми правдами и неправдами, попасть на эту церемонию. Первый ряд занимали высшие чины нацистской иерархии: Гитлер, Геббельс, Геринг, Гесс, Гиммлер и прочие. Я впервые лицезрела их при полном параде, при всех регалиях, и именно в тот день единственный раз увидела Гитлера с достаточно близкого расстояния. Меня удивило, с каким смирением он опускался на колени во время богослужения. Как странно, что именно он вел себя с такой набожностью, пока совершался торжественный, священный обряд. Я до сих пор помню, как сильно меня поразило это устрашавшее лицемерие того, кто на самом деле преследовал религию и был идеологом геноцида. Меня вдруг охватила дрожь. Мой ум пришел в смятение от поразительной мозаики образов, скопившихся во мне за всю жизнь: это воспоминания о моем детстве, о Польше, о многом, что связано с нею и о чем я уже годами не вспоминала. Я громко зарыдала. Польский хор как раз пел траурный псалом, а мне явилось как видение лицо собственного отца: ведь это была и его смерть, и Пилсудского, и, как я неожиданно ощутила, самой Польши.
В отсутствие лидера и освободителя Польша в результате потеряет свою свободу. Стоявший тогда на коленях диктатор в нацистской коричневой униформе добьется именно этого. Вот почему он так стремился изобразить свое показное дружеское соболезнование нации, которая оплакивала своего вождя. Под личиной друга он явится с кинжалом, сокрытом под его одеждой, и вонзит его в сердце Польши.
Глава 15
Не могу не отметить, что мой следующий фильм «Москва — Шанхай», в котором Густав Диссль[333] сыграл главную мужскую роль, а Пауль Вегенер[334] выступил в качестве режиссера, получил щедрое финансирование, а постановка в целом осуществлялась с самым тщательным соблюдением всех деталей. Это был мой первый фильм в рамках нового контракта с киностудией УФА. В глазах руководства я теперь была важной особой, впрочем, точнее было бы сказать: стала «товаром широкого потребления»… Несмотря на все бо́льшую враждебность со стороны Англии и Франции по отношению к новой, нацистской, Германии, «Мазурка» побила рекорды посещаемости и в парижском кинотеатре Élysées на Елисейских Полях, и в лондонском Criterion на площади Пикадилли: показы фильма неоднократно продлевались, и кинотеатры демонстрировали его более полугода. Такое случалось крайне редко, чтобы фильм стал достижением киноискусства и одновременно принес грандиозный кассовый успех.
Из всех картин, выпущенных за годы существования Третьего рейха, именно «Мазурка» дала максимальные доходы как в Германии, так и за рубежом.
Из-за рубежа в Германию стали поступать крупные суммы валюты, которые давала демонстрация фильма, и это в результате сработало против моих профессиональных интересов. Дело в том, что Голливуд наконец-то обратил внимание на то, что я вновь стала играть важную роль в международном кинематографе. Поэтому Луис Б. Мейер и Ирвинг Тальберг, руководители кинокомпании Metro Goldwyn Mayer, захотели дать мне главную роль в экранизации романа «Земля» Пёрл С. Бак[335], которая несколько позже, в 1938 году, стала лауреатом Нобелевской премии по литературе. Их представители приехали в Берлин, чтобы провести переговоры с УФА и получить от киностудии разрешение на съемки в США. Я была несказанно рада, что смогу вернуться в Америку. Все вроде бы складывалось так, что немцы должны были разрешить мне сниматься в таком важном фильме: ведь тогда моя ценность для них только возросла бы. Однако они отказались меня отпустить! Их позиция была проста: пока я оставалась принадлежавшей им высокодоходной собственностью, никому больше нельзя было пользоваться моими услугами…
В Германии у меня не возникало никакого желания появляться на публике, однако было сочтено, что с политической точки зрения для меня «разумно» хотя бы иногда присутствовать на различных официальных мероприятиях, какие организовывали министры нового правительства. Я хорошо помню один из таких правительственных банкетов. Его устроили в здании дворца прусского принца Альбрехта[336]. Во главе стола, за какой меня посадили, был министр финансов, Вальтер Функ, поэтому, согласно протоколу, считалось, что мне оказывают особый почет. Моим соседом оказался Эмиль Яннингс. Это была наша первая встреча с 1928 года, когда мы встретились в Голливуде, и его характер, надо сказать, с возрастом нисколько не смягчился. Яннингс вел себя так же неприятно, как и в ту пору, когда мы снимались в фильме, режиссером которого был Эрнст Любич. За годы существования Третьего рейха он стал ведущим киноактером нацистского режима и даже занимал какой-то пост по линии Министерства культуры. Во время приема я заметила в дальнем углу комнаты, за неприметным столиком, знакомую фигуру. Я уже много лет не видела эту киноактрису, однако сразу же узнала ее — это же Хенни Портен[337]! Она — один из пионеров немецкой киноиндустрии, и когда я впервые приехала в Берлин в поисках работы, у нее уже имелась прочная репутация «любимицы нации». Мне было непонятно, отчего она оказалась в таком неудачном месте зала, и я вдруг заметила, что все высокопоставленные лица попросту игнорируют ее присутствие. Я попросила Эмиля объяснить, в чем дело, но его ответ оказался таким знакомым по прежним годам: он лишь что-то неразборчиво пробормотал.
Как только мне удалось выбраться со своего места, я подошла к ее столу.
— Хенни, — сказала я, — мы с тобой так давно не виделись. Почему я тебя нигде не встречала?
Ничем не обнаружив своих эмоций, она ответила тихим шепотом:
— Понимаешь, я замужем за доктором Кауфманом. Он наполовину еврей, поэтому мне запрещено работать в кино, пока я с ним не разведусь. — Помолчав, она добавила, причем в ее голосе вдруг прорезалась уверенная героическая нота: — А вот этого
