Он не вытирал слёзы, дал им течь. Слёзы облегчения. Слёзы всей его жизни.
На экране не происходило ничего сверхъестественного. Человек ел, разговаривал с другими людьми, которые его окружали. К нему подвели больную девочку, после чего он отставил чашку в сторону (таким чудесным, таким грациозным движением руки, что Стивен променял бы все балетные танцы мира на одно это движение) и повернулся к ребёнку, нежно положил ему на голову ладонь и потом тихо, еле слышно что-то говорил ему. В том, как они смотрели друг на друга, было что-то очень интимное, очень доверительное. Потом, после того, как человек о чём-то спросил девочку, та начала отвечать, робко улыбаясь, и одна из женщин среди тех, что присутствовали при этом – может быть, мать, – исступлённо прижала кулаки ко рту, будто силясь подавить крик: возможно, до этого девочка была немая и только сейчас обрела способность говорить? В великом волнении девочку забрали, стали восхвалять человека, которому удавалось в этот момент излучать одновременно достоинство, любовь и смирение, принимать благодарность и в то же время не гордиться собой. Он слегка повысил голос и что-то произнёс своим полнозвучным, тёплым и вместе с тем сильным голосом, указывая при этом на небо, и потом посмотрел вверх, и его лицо было настолько полно благодарности, что все окружающие с трепетом умолкли. Потом он поднялся, сердечно поблагодарил хозяев и вышел, сопровождаемый своими спутниками. Он уходил вниз по невысокому склону. Он был бос и так ставил ступни, что можно было подумать, что он ласкает ими землю. Каждое его движение было совершенно, как движение светил по небосводу. Каждое слово, которое он произносил, было пением, было совершенным полнозвучием.
Но ни единым жестом, ни единым движением, ни на долю секунды он не говорил: Я Бог, а вы люди. Каждый его жест, вся его поза непрерывно возвещала одно: Посмотрите на меня! Видите, это возможно! Я ничем не отличаюсь от вас, и вы тоже можете познать жизнь в её совершенстве! Нет ничего такого, что возможно для меня и не было бы так же возможно для любого из вас!
В стороне от людей, которые пришли, чтобы посмотреть на него, стоял старый, больной нищий, который, видимо, хотел лишь взглянуть на того, о ком столько говорили, но скромно держался на заднем плане, хорошо осознавая своё место среди людей. Но тот, на кого он пришёл посмотреть издали, вдруг свернул и стал прокладывать себе дорогу сквозь толпу, которая с ужасом следила, куда он устремился. Все смолкли, когда они беседовали между собой – Благой и нищий. Старик начал плакать, и в лицах окружающих что-то дрогнуло. Но потом, по мере того, как человек разговаривал с нищим, его измождённая, согбенная фигура всё больше распрямлялась, а лицо стало светиться, оживая, глаза – лучиться, и он перестал походить на нищего, а походил теперь на ряженого в нищенские одежды.
Потом, внезапно, по изображению снова пошли цветные разводы, и оно исчезло.
Они подняли глаза.
Взгляд Петера Эйзенхардта: скучающий, наполненный отвращением.
Стивен Фокс: преображённый.
И вдруг разбилось стекло. Громко, устрашающе, насильственно. Одно – и тут же другое.
42
– Позвольте вас спросить, господа, – начал профессор Уилфорд-Смит твёрдым тоном, в котором слышалось негодование, – кто вы такие, что вам здесь нужно и почему вы разбили мне окно?
А надо было задавать совсем другие вопросы. Например, почему эти люди направили на них стволы своего оружия. Бегло оглядев их по кругу, Стивен насчитал семь человек. Все они были в чёрных свитерах и чёрных брюках. Как будто здесь перед телевизором сидели трое до зубов вооружённых гангстеров, которых нужно было внезапно накрыть, налётчики ворвались сразу через обе стеклянные двери; и они, очевидно, знали толк в подобных акциях, потому что трое из них, предварительно бесшумно прокравшись в дом, в ту же секунду оказались у заложников за спиной, окружив их со всех сторон.
Один из них, несколько приземистее остальных и, видимо, их предводитель, выступил вперёд. Осколки стекла хрустели под его чёрными ботинками. У него были седые, остриженные коротким ёжиком волосы и холодные, такие же седые глаза.
– Если будете вести себя смирно, вам ничего не будет, – сказал он.
– Чёрта с два я вам буду вести себя смирно, – гневно ответил Уилфорд-Смит. – Я требую объяснений!
– Не прикидывайтесь дурачком, – сердито оборвал его предводитель. – Мы тут не в кино. Отдайте видеокассету, которую вы только что смотрели, – он протянул руку.
Профессор уставился на него, как на призрак, и не шелохнулся.
– Вы плохо слышите? – брюзгливо прикрикнул нападавший. – Видео!
– Вы явились по заданию Ватикана, – старый археолог, казалось, был неспособен действовать до тех пор, пока не возьмёт в толк, что здесь происходит. Голос его звучал без выражения и был полон недобрых предчувствий. – Разве не так? Монсеньор Скарфаро послал вас сюда. Но почему именно сегодня? Вы что, следили за моими гостями? Пасли их несколько лет? Подслушали весь наш разговор? Да. Я думаю, всё так и было.
– Нас, – объяснил предводитель и оттолкнул профессора в сторону, – вообще не существует. – Он вынул кассету из видеомагнитофона и посмотрел на неё. – И этой кассеты, – продолжал он, – тоже не существует. – Он сунул её в карман.
Стивен смотрел на происходящее, как парализованный. Будто снова лежал на кушетке под капельницей в передвижной передающей станции Кауна, только что вырванный из лап смерти. Снова происходило то же самое, и он с кристальной ясностью вдруг осознал, что это и впредь будет происходить снова и снова. Здесь, в этой комнате и в это мгновение Иисус снова был распят. Всякий раз, когда люди оказывались несостоятельными перед вызовом жизни, им не оставалось ничего другого, как распять Христа. Хоть это и не избавляло их от боли, но давало единственное облегчение, какое им оставалось.
Стивен незаметно огляделся. На каждого из них троих были нацелены пистолеты двух бандитов, но это были лишь приспешники, ни о чём не подозревающие пособники. Римские легионеры времён Понтия Пилата или боевики-чернорубашечники – разницы никакой. И у них непобедимый численный перевес. Кажется, это тоже является чем-то неизбежным и неотвратимым: зло всегда имеет численный перевес.
Он вспомнил монастырь в пустыне Негев и тот момент, когда аббат доверил ему величайшую святыню своего ордена. Он не оправдал это доверие – на следующий же день. И сегодня он снова не оправдал его. Старинное пророчество, которому следовал монах, не сбылось.
Или всё же ещё есть какой-то шанс? Он посмотрел на Эйзенхардта. Писатель наблюдал за происходящим с миной, в которой смешались ужас, омерзение и удивление. Семеро нападавших, шесть из которых держали их под дулами чёрных пистолетов. Силой тут ничего не сделаешь, но, может, головой?.. Что-нибудь должно же ему прийти в голову, и если да, то скорее!.. Ведь ему всегда что-нибудь приходило в голову. На протяжении всей жизни его всегда выручал какой-нибудь трюк, всегда в запасе находилась какая-нибудь хитрость, всегда он видел на ход дальше, чем другие, и тогда добивался того, чего хотел.
