он в тайге, бывало, на волков смотрел… Тогда, в тайге, барин, несмотря на возраст под шестьдесят лет, гляделся молодцом. А теперь вот — опал, как гриб перезрелый…
Сенька совсем извелся, гадаючи — с чего бы это барин так пал? Дела же катились гладко! Вот, по началу осени, в сентябре месяце прибыли чайные купцы из Кяхты, с денежным письмом от князя Гарусова. Огромные деньги, семнадцать тысяч рублей, Соймонов купцам выдал тотчас, спросил только — по здорову ли князь? Узнавши, что князь здоров, но ввязался в драку с китайцами, Соймонов велел тогда купцов проводить с чином, а сам посерел щеками и первый раз один и надолго заперся в молельне огромного, пустого и хламного Губернаторова дома. Но от моления его отвлек давний знакомец Сеньки, забайкальский есаул Олейников. Он тоже, оказалось, прибыл из-под Кяхты, с купецким обозом, и требовал немедля губернатора. Сенька, по старой памяти, запросил с казака, как бы шутейно, рубль на водку. Есаул посмотрел на него мутным глазом, тряхнуд совсем поседевшим чубом, павшим на серое лицо, и Сенька быстро, поперед казака, заспешил в молельню. Совещался Соймонов с есаулом мало. Вышел из молельни губернатор вроде веселый, обнял казака, и Сенька уже напряг ноги — бежать на ледник, за водкой, да водки Федор Иванович не стребовал. Проводил есаула на сухую и снова затворился среди икон.
И так, в молениях Соймонова и терзаниях Сеньки, прошло еще месяца полтора. Была середина ноября, вечер, когда губернатор еще молился, а Сенька облизывал губы и приглядывался к новой кухарке, нанятой им же, как в двери постучали будто дрыном. Кухарка, судя по всему, согласной блудить никак не была и стуку больно обрадовалась.
— И-эх! — ругнулся Сенька и помчался из кухонного подвала наверх, гадая — отчего казаки конвоя не отогнали стучальца. Отринул полосу стального запора.
В двери шагнул старец в надвинутом на лоб черном клобуке и властно отодвинул пятипудового Сеньку Губана, перекрывшего лестницу наверх — в покои губернатора.
Казаки губернаторского конвоя стояли без шапок, лохматые шапки держали в руках и молчали. Сенька опомнился и полетел прямо в молельню. В злости распахнул дверь.
В глаза его уперся бешеный взгляд с иконы «Спас Нерукотворный», а губернатора и его опасного визитера Сенька по сумраку и не заметил.
Федор Иванович Соймонов стоял в углу, под единственной свечкой на шандале, свечка та освещала только опавший лик губернатора, да сухие, старческие руки пришлеца. Тот говорил:
— Есаул Олейников тебе велел срочным гоном отправить Императрице донесение князя, что добра он добыл на тридцать миллионов рублей?.. С гаком… Сделано?
— Все сделано… старче. Еще в сентябре… Императрица уже, чай, получила сей доклад…
— Получила — хорошо. Дело осталось за малым — вытащить князя с его людьми и поклажей из каземата Бор Нор…
— Да я бы готов туда и сам выступить! — шептал Соймонов, — да должность не позволяет!
— Тебе идти туда не должность претит, а здоровье, Федор Иваныч! — не согласился пришедший. — Шесть сотен верст в снегах и без дороги загонят в могилу молодца лихого, не то, что старого…
— Так подскажи — что делать-то?
В вопросе своего барина, Федора Ивановича, Сенька Губан почуял такую муку, что далеко высунулся в молельную подклеть. И тотчас получил удар концом посоха в пузо:
— Изыди! — приказал старец.
— Иди, Сеня, иди отсель, — не поворачивая головы, проговорил и Федор Иванович, — здесь дело государственного размаха… Иди, что ли, приготовь на ужин… на двоих. Мне подморозь водочки. А гостю — вина подогрей. Из монастырских подношений…
О чем далее сговорились таинственный монах и губернатор Федор Иванович, Сенька тогда так и не дознался. Правда, проезжавшие вскоре через Иркутск камчатские промышленники, гнавшие в Россию обозы с мягкой рухлядью да китовым усом, пируя у губернатора, что-то интересное гутарили про два сожженных ими повелением самой Императрицы боевых корабля, вроде — английских, но Сеньку снова вытолкали из залы, он и не дослышал про корабли… Но гуляли камчатские промышленники в Иркутске неделю и платили за гульбу золотой монетой с изображением Круля аглицкого Георга. Что подтвердил сам губернатор Соймонов. Иначе бы тех денег иркутские целовальники — в расчет не брали.
Сенька после того случая решил обидеться. Два раза вовремя не прибегал на баринов крик, однажды принес холодную грелку в постель… получил, правда, за то псалтырем по загорбку, но дознаться ничего не дознался… Было — запил. И пил неделю, пока в городе не по времени вдруг объявились купцы из российских пределов. Были это все сытые, плотные, громкоголосые ухари, двадцать человек. Да с ними прислуги и возчиков — сотни две. Трое старших купцов проследовали к губернатору, потом похмельный Сенька бегал самолично вызывать на губернаторов двор иноземного капитана рейтаров…
Капитан потом вышел из кабинета губернатора и долго ругался квакающим лаем. Оказалось, что купцами ему была доставлена бумага от Императрицы лично, да еще за подписью самого главнокомандующего российской армией графа Румянцева, чтобы идти тому рейтарскому полку вон из Иркутска, на город Читу и ставить там, на границе с Китаем, военный городок. На что к письму прилагались деньги и планты будущего городка.
В опустевшие мигом казармы как раз и поселились русские купцы со товарищи. Было то ноября месяца двадцать пятого дня, а двадцать шестого, на следующий день Федор Иванович вдруг с утра проорал обыкновенным ором из кабинета:
— Сенька! Варнак! Тазик, бритву и зерцало!
Тогда Сенька почуял в груди счастье и, даже получив от кухарки половником в ухо, захохотал.
Кромсая ножницами, а потом и брея седую бороду Федора Ивановича, отпущенную тем за два месяца неизбывной тоски, Сенька узнал от барина, что счастие ему можно будет увидать токмо чрез долгий поход сквозь тайгу и такое же долгое возвратное движение назад, в Иркутск.
Для того дела барин, Федор Иванович, составил на Сеньку две бумаги. Первой бумагой он давал Сеньке вольную, а второй бумагой был паспорт на имя Семена Губанова, уроженца Новгородской губернии, бессемейного, ростом два аршина один вершок, волосья светлые, глаза голубые, мещанского сословия. Обе бумаги Федор Иванович Сеньке показал, затем велел снесть в собор, к дьяку Варлааму, на долгое сохранение. А самому готовиться в путь.
— Сам отец Ассурий тебя выбрал на то дело, — темной скороговоркой сообщил барин Федор Иванович. И — по губернскому закону я его должон был тогда хватать — и в острог. А вот по истине Божьей, — тебя ему от сердца отпускаю. Ибо есть он человек святой
