Ознакомительная версия. Доступно 31 страниц из 155
В данный момент подоконник пуст. Передо мною только белые стандартные листы. Я напряжённо думаю над будущим, неясным даже для меня ещё, сюжетом, глядя на заоконный пейзаж сквозь невидимое стекло, отчего кажется, что на некрашеную, залакированную раму окна, как на подрамник художника, вместо холста натянут упругий воздух…
Однако между художником и мной есть всё же некоторое различие. Художник пишет кистью, отображая и преобразуя то, что видит. Вот почему один и тот же пейзаж у разных художников, если, конечно, они не «фотографы», получается по-разному. По-своему. Но они хотя бы видят то, что рисуют. Мне же предстоит «нарисовать» Нечто, ещё не существующее, обычной ручкой, словами, не размытыми ничем посторонним, передающими самую суть чего бы то ни было… И тут никак не обойтись без того лёгкого волнения, без того настроя души, которое всякий раз возникает, если тебе удалось нащупать, поймать это нечто – такое эфемерное и такое неуловимое порой… Затем это неясное, приятное, волнующее состояние души преобразуется в мысли, а мысли начинают рассыпаться словами, которые тебе и надо успеть выстроить в идеальном, единственно верном порядке. Ничего сложного, казалось бы. Единственно верные слова – расставленные в единственно верном порядке… Но пока это произойдёт – сколько ты можешь услышать фальшивых посылов и нот…
Я по-прежнему рассеянно гляжу в окно и думаю о том, что своей идеальной прозрачностью стекло обязано Ирине – моей жене. Она мыла их в августе, почти на излёте лета, когда после счастливо проведённого месяца вдвоём мы собирались уже с дачи съезжать. Я носил из-под лестницы на просторной «вечерней» веранде вторые рамы, а Ирина мыла их на прогретом, освещённом нежарким добрым солнышком крыльце…
Вымытую раму я заносил в прохладу дома и водружал на место.
Возвращаясь за следующей рамой под лестницу, ведущую на второй этаж, в «гостевые комнаты», я с некоторой грустью вспоминал, как много гостей собиралось за круглым столом здесь, на веранде, летом. В основном это были наши друзья. И нам всем вместе было хорошо. Но всё же вдвоём нам было ещё лучше. И странно, что чем дольше мы жили вместе, тем нам больше не хватало друг друга…
Дом у нас небольшой, в три окна: восточное, южное, западное… Вторых рам, значит, тоже три. Между вымытыми на зиму окнами я прокладывал для тепла мох. В зеленовато-сероватую упругость которого, именно в этом окне, я воткнул небольшую веточку рябины со спелой гроздью ягод на ней…
С тех пор прошло уже почти два месяца, а стёкла по-прежнему идеально чисты. («Жаль, что отношения между людьми не бывают такими».) Скорее всего оттого, что здесь, на природе, нет пыли, поднимаемой машинами, запрудившими улицы городов, подобно тромбам кровеносных сосудов…
Замечаю, как снизу по стеклу, проснувшись от тепла печи, медленно, полусонно, одурело ползёт муха. Время от времени она начинает жужжать… Не приедь я сюда два дня назад, «поработать в тиши», она бы наверняка так и проспала где-нибудь в укромном месте до весны…
Никак не могу сосредоточиться, остановиться на чём-нибудь одном. На каком-нибудь интересном, пережитом эпизоде. Например, этом, который я так долго приберегал для рассказа и который хотел назвать «Слепая ярость»…
Пивнушка в небольшом городке Батайск. Городок стоит на левом берегу Дона. На правом – Ростов-на-Дону. Прямое Батайское шоссе в степи, и рядом с этим шоссе вот уже сколько десятилетий «несётся» бронзовая тачанка. Во время Гражданской войны здесь были яростные бои «красных» и «белых» конниц. А ещё раньше здесь жили, бродили сарматы, чьи курганы до сих пор разбросаны повсюду, как маяки канувших в Лету веков. Примерно пятикилометровое, стреловидные, Батайское шоссе упирается о широкий мост через Дон, за которым большой город. Огни домов и фонарей. Потоки машин. Театры и кинотеатры. Витрины магазинов. Но там почему-то нельзя жить калекам: безногим, безруким, слепым от рожденья и просто слепым. А то и безногим, безруким, слепым в одном лице. Это уже жертвы так называемых «интернациональных конфликтов», а точнее, войн в Афганистане и других местах, где воевали наши парни. И которым теперь нельзя жить в большом городе Ростове. Наверное, чтоб не обезображивать своим видом его яркий фасад. А здесь у них интернат, в этом скучном небольшом городке, где вечерами они любят собираться в пивнушке и обсуждать свои былые героические будни.
Я тоже захаживаю иногда в эту пивнушку, слушаю правду, похожую на вымысел – слишком порою всё невероятно, и – красивый вымысел, похожий на правду, например, как «одного пацана его девчонка не отдала сюда в интернат, а взяла безногого домой и вышла потом за него замуж. И у них теперь есть дети». А может быть, это и правда. Во всяком случае – так хочется в это верить…
Мне жить в Батайске ещё несколько месяцев. А эта убогая пивнушка и для меня стала неким «клубом по интересам». Я здесь черпаю темы. И ко мне уже привыкли. Не обращают на меня, «штатского», не звенящего боевыми наградами, внимания.
Обычно я стою в углу за круглым «мраморным» столиком и медленно пью свою кружку разливного «жигулевского» пива.
В небольшом зальчике дымно и шумно. Спорят, доказывают своё. Матерятся и плачут. Кто-то бьёт себя в грудь по сине-белым полосам тельника, треугольником выглядывающего из-под не нового, видавшего виды «камуфляжа». Кто-то, за неимением рук, бьёт головой, «расквашивая» нос и губы, бессмысленно улыбающегося товарища…
И вдруг, как дым под потолком, в зале повисает тишина. Ни звука. Я уже знаю, что это такое, и тихо оборачиваюсь, чтобы видеть зал целиком.
Безногий калека с орденами «за Афган» сидит под столом. Остальные застыли, как в немой сцене «Ревизора». Буфетчица, разинув рот от ужаса, стоит по стойке «смирно». Кто-то неловко двинул по столу кружку с пивом. Тут же от удара по ней бывшей лыжной металлической палкой, а ныне тросточкой слепого, она разлетается вдребезги, в крошки. Державший её до этого однорукий «афганец», весь в пене и каплях пива, которые он даже не пытается слизнуть. Он стоит тихо, держа в единственной руке оставшуюся ручку бывшей пивной кружки. Он знает, что когда дерутся слепые – они дерутся на звук. К счастью, дерутся они крайне редко. За полгода, что я прожил в Батайске, я видел лишь одну такую драку…
Эпизоды воспоминаний то лениво проплывают где-то рядом, то стремительно кружатся, расплываются, исчезают в водовороте памяти, быстро уносясь куда-то, как и предыдущий эпизод, так ярко вдруг вспыхнувший в глубинах моего сознания.
А как хорошо здесь «не в сезон» писалось в прошлом году, в одиночестве. Как резво, словно овощи на хорошо удобренной, но маленькой грядке, тесня друг друга, вызревали сюжеты… Отчего же теперь такая ленивая, полусонная, будто у этой, едва ползущей по стеклу мухи, апатия?.. Почти всё кажется ненужным, пустым, неярким. Воспоминания не греют, не бодрят, не подталкивают к действию. Неужели это оттого, что мы с женой поссорились перед моим отъездом?
Не совсем белый лист бумаги под рукой напомнил нерастаявший с теневой стороны барака в посёлке, где прошло моё детство, затвердевший вешний снег. «А вдруг он никогда не растает? Вдруг лето не придёт?» – возникала пугающая мысль. Как холодеюще страшны были эти недетские детские мысли пятилетнего мечтательного мальчуган…
Ознакомительная версия. Доступно 31 страниц из 155
