Луначарский выступал на торжественном заседании, посвященном выходу первого собрания сочинений. Марк Елизаров сидел в первом ряду, важно кивал и, кажется, всему уже верил. Мария Ильинична плакала, Анна Ильинична утешала ее, Дмитрий Ильич мечтательно пропускал через кулак специально отпущенную бородку.
Нарком просвещения отбарабанил положенное и уселся на место. Он говорил хорошо, зажигательно, но как-то машинально, словно и впрямь ходил по кругу. Вдруг ему с необыкновенной яркостью представился Ленин. Где-то сейчас Ленин? Он идет, должно быть, по бескрайнему простору России в своих лапотках... или вечных потрепанных штиблетах... идет под дождем, неся узелок с небогатым обедом, ищет ночлега, а сам себе повторяет для бодрости: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить»... Или едет куда-нибудь в тряском поезде, бесконечно тащащемся по серому русскому простору, такому родному, такому пронзительно-грустному, такому вечному — сожравшему с кротким печальным выражением всех, кто когда-либо по нему блуждал, и готовому сожрать мириады будущих обитателей... поезд трясется, спотыкается, качается — а Ленин, давно уже забывший про всякую конспирацию и отрастивший рыжеватую бородку, знай себе играет с мужиками в карты и вспоминает с улыбкой, как он был когда-то российским диктатором.
— Здоров врать, Николаич! — говорят ему мужики с восхищением, а какая-нибудь баба, повинуясь непобедимому обаянию, уже рассказывает ему всю свою жизнь... Луначарскому страшно захотелось обнять этого простого и веселого человека — единственного человека на российском троне за всю его шестивековую историю. Ему захотелось припасть усталой головой к ленинскому плечу и услышать его вечное «Архичушь, батенька!» — чтобы снова на секунду почувствовать, что все мы преодолеем и все у нас получится. Он все готов был отдать в эту минуту за светлое и надежное чувство: на троне — человек, которому вовсе не хочется никого мучить, человек, не одержимый маниями величия и преследования, простой любитель пива, женщин и детей...
— Здоров, здоров врать! — смеются мужики.
— А и правда, — говорит Ленин. — Может, и не было ничего. Налейте, братцы!
«Всех докторов бы — на кол! О Matka Boska, до чего ж тяжело и скучно, и как мне это надоело!» Так думал Феликс Эдмундович, лежа в гробу и слушая длинные, цветистые речи. Говорили о нем хорошо, как о всяком покойнике: то были его похороны...
Летом 1926-го Богданову, ставшему директором первого в мире Института переливания крови, наконец удалось вновь синтезировать некоторое количество живой и мертвой воды, но они по своим свойствам несколько отличались от первой партии: так, после приема мертвой воды у человека полностью сохранялось сознание. Сам Богданов, которому никогда не приходилось обитать в гробу, считал это шагом вперед, но Дзержинский, уже совершавший в 1906-м подобное путешествие, придерживался на этот счет иного мнения: быть недвижным и беспомощным, но при этом все слышать и сознавать — было мучительно. Однако это было, конечно, лучше, чем ничего. Подлец Богданов всячески пытался скрыть свое чудесное изобретение, но от всевидящего взора Дзержинского невозможно было укрыться. При помощи страшных угроз он вынудил доктора снабдить его волшебными зельями; к сожалению, самого доктора пришлось оставить в живых, поскольку именно он должен был, прокравшись к гробу ночью после похорон, оживить своего пациента. Феликс Эдмундович не допускал мысли о том, что Богданов посмеет его обмануть: во-первых, научная любознательность вынудит доктора довести до конца свой эксперимент, а во-вторых, месть Председателя ВЧК может быть страшна и на том свете...
Изобретение пришлось как нельзя более кстати: когда 20 июля, выступая на пленарном заседании ЦК партии, он почувствовал боль и понял, что отравлен, то смог слабеющей рукою поднести к посинелым губам заветный пузырек; мертвая вода нейтрализовала действие яда, и две минуты спустя он уже мог наблюдать несколько ошалело, как коварные «товарищи» суетятся над ним, пытаясь нащупать пульс. «Кто?! — думал он. — Кто отравил меня?» Глаза его были открыты, но глазные яблоки не ворочались, и он мог видеть только тех, кто заглядывал ему прямо в лицо. Старинное поверье гласило, что убийца, приблизившись к убитому, непременно выдаст себя каким-нибудь движением или возгласом; но все партийные соратники, насколько он мог судить по выражениям их лиц, были искренне озадачены случившимся с вождем «сердечным приступом», хотя и не слишком огорчены.
Ступая мягко в своих сапожках, к нему подошел Коба и протянул свою руку с черными от грязи ногтями; рябое лицо было бессмысленно и тупо, как всегда. Но в этот миг он вспомнил, вспомнил, как на днях застал дурачка сидящим на полу своей конурки и наблюдающим с холодным любопытством за предсмертной агонией черной крысы! «Мышьяк, мышьяк! Он практиковался! Неблагодарная, мерзкая тварь!» А нынче утром Коба подавал ему кофе! В душе Феликса Эдмундовича забурлил бессильный гнев; он напряг все мускулы, но не мог пошевелиться... Корявая рука протянулась к самому его лицу и закрыла ему глаза. Больше он ничего не увидит до того момента, когда Богданов освободит его. Он мог только слышать и думать.
Дух его, на время освобожденный волшебным зельем от оков плоти, воспарил высоко; он ощущал себя ангелом; мысли были чисты и грустны. «Ванда, Ванда, прости — еще не пришло время нам встретиться. Придется тебе подождать, любимая, родная». Сквозь гул разных голосов он услышал, как женский голос тихо сказал «бедолага» или что-то в этом роде. Мария Спиридонова пришла на его похороны. Это было ему неожиданно приятно и наполнило его сердце тихой печалью. Он хотел, чтоб этот голос произнес еще что-нибудь. Но ее, по-видимому, оттеснили от гроба. Он простил ее.
«Богданов клялся, что никому до меня не давал своего снадобья и никому не даст после; но я ему не верю! Надеюсь, этот болван и разиня не сумеет отыскать кольца прежде меня! Я найду ЕГО и не повторю прежних ошибок. Все вышло наперекосяк, потому что условия проклятья Марины не были соблюдены в точности. Михаил не царствовал, и вообще все было не так, как должно. Я все исправлю. — При этой мысли к нему вернулось его обычное самообладание. — Игра продолжается... Да здравствует революция — перезагрузка!»
Когда стали опускать крышку гроба, он улыбался. Но никто не видел этой улыбки.
Так он и лежит до сих пор, потому что Богданов — умный, печальный доктор Богданов! — давно уже все понял про этого человека и, конечно, не пришел его оживлять. Но кремлевская стена — надежное укрытие, да и живой воды можно синтезировать сколько угодно, если у какой-нибудь из русских властей дойдут руки до расшифровки богдановского архива. Феликс подождет. Времени у него много. Тление над ним не властно, планов придумано достаточно, а круг на то и круг, чтобы вечное возвращение, предсказанное сумасшедшим немцем, свершалось из века в век. Так он и ждет — мертвее всех мертвых, живее всех живых. Он-то знает, что у кольца нет конца.
ЭПИЛОГ
В апреле 1928 года директор музея Ленина в Ульяновске Андрей Трофимович Дворцов сидел у себя в кабинете и смиренно обедал.
Андрей Трофимович предпочитал обедать непосредственно на рабочем месте. Время было горячее — полным ходом шла реставрация мемориального кабинета Ильи Николаевича, красили лестницу, бывший купец Пронькин добровольно пожертвовал музею старенький рояль в обмен на обещание никогда не трогать самого купца и его семейство; точно на таком же рояле, по утверждениям Анны Ильиничны Елизаровой, играла Мария Александровна Ульянова, а маленький Володя слушал «Аппассионату», плакал и повторял: «Другим путем... другим путем...» Сам Володя очень мечтал играть на рояле, но делал это редко, не желая расслабляться. (Здесь составители его биографии были правы — на рояле он играл всего раз в жизни, и то в преферанс.)
