«Почаще переворачивай стило. Не твои ли слова?»
«Да, да, — отвечал он с досадой, — а результат? Холодное, рассчитанное искусство».
«Мрамор тоже холоден. Зато долговечен».
«Красивое сравнение, да что толку? Оно меня не убеждает. Катулл…»
«Не говори мне о Катулле. Терпеть не могу этого поэта».
«Катулл писал необработанным стихом. Позволял себе вульгарные выражения. Даже нарушал просодию… Но сколько в нём жизни, огня, вдохновения!»
«И дурного вкуса. Впрочем, — заметил я, — это было другое время».
«Вот именно», — пробормотал он. И, словно спохватившись, выпил залпом свою чашу, протянул не глядя слуге. Я знал, что Квинт воспел этого мальчика под именем Лигурина. Не думаю, что он пылал к нему истинной страстью; скорее это была литературная стилизация.
«Вот именно, другое время. Я спрашиваю себя, не виною ли благоденствие, мир, наше сытое существование, эта сельская тишина и умеренность, эта прекрасная вилла, всё, что я восхвалял, чему так радовался, — я спрашиваю, не виной ли они тому, что из моей поэзии исчезла живая жизнь?»
«Ты предпочёл бы умереть в нищете?»
«Не знаю… Не сердись на меня».
«Я не сержусь, — возразил я, хотя почувствовал себя задетым, — вернёмся лучше к нашему разговору о языке. Я не могу представить себе настоящего поэта, который не обладал бы безукоризненным слухом, разрешил бы себе хотя бы одно лишнее слово, который не был бы в высшей степени взыскателен к языку, если хочешь — не был брезглив! Без вдохновения нет поэзии, кто спорит? Но надо уметь укрощать коня, иначе он сбросит всадника».
«Укрощать коня… да. А я тебе отвечу, что слишком выверенное, слишком дисциплинированное, слишком уравновешенное искусство — это искусство старческое. Кровь не пульсирует в нём. Такое искусство может вызывать уважение, удивлять, даже восхищать. Но заставить биться сердца — о, нет. Я разучился любить, — продолжал он, — я отвык вожделеть. Известно ли тебе, что я уже давно живу без женщины?..»
«У тебя есть женщина. Это Муза».
«Я думаю, что поэту подобает умереть молодым».
Я не стал с ним спорить, он был в дурном настроении, я заметил в нём перемену, лоб и виски пожелтели, следовало предположить избыток желчи.
Несколько времени длилось молчание, он поднял на меня глаза — и, странно сказать, угадал мои мысли. Только применил их ко мне самому. «Послушай, ты выглядишь неважно, — проговорил он. — Что с тобой?»
«Со мной?» — спросил я растерянно.
Словно он смотрел в зеркало, глядя на меня, и видел себя, и читал на моём лице мою и собственную судьбу. Он повторил:
«У тебя скверный вид. Что говорит лекарь?»
«Что я поправляюсь».
«Ты говоришь мне правду?»
«Конечно», — сказал я смеясь.
«То-то же. Не смей, — и, усмехнувшись, он погрозил мне пальцем, — ведь тогда и мне придётся отправиться вслед за тобой. Не смей умирать, Меценат!»
FINIS
