1
Что скажет, узнав о ее беременности, мать? Вот о чем Элизабет тревожилась пуще всего. В подобных делах Франсуаза всегда была строга — настолько, что Элизабет побаивалась сообщить ей о том, что ее «друг» женат. Когда Франсуаза поинтересовалась, почему дочь до сих пор не познакомила ее с Робертом, Элизабет смогла пролепетать лишь: «Он работает за границей».
Разговор с матерью она все откладывала и откладывала, но наступил март и Элизабет начала набирать вес. Она решила поговорить с Франсуазой, но не за традиционным чаепитием в Туикнеме, а за ужином в Лондоне, в более праздничной атмосфере. Она признавалась себе, что рассчитывает поставить Франсуазу в невыгодное положение, заставив обороняться; впрочем, Элизабет надеялась, что мать разделит с ней ее радость. Она назначила день и заказала в ресторане столик.
Сообщить новость Эрику и Ирен тоже было непросто: беременность означала, что работать она какое-то время не сможет. Эрик воспринял известие как злонамеренный выпад, направленный лично против него и против его сына, которого невесть почему считал идеальным отцом для детей Элизабет, даром что сын был женат, и женат вполне счастливо.
Ирен тоже выказала непонятное Элизабет недовольство. Ирен была одной из ближайших ее подруг и всегда стояла на стороне Элизабет. Но на этот раз сногсшибательная новость не произвела на Ирен ожидаемого впечатления. Она не поздравила подругу, а вместо этого разразилась какой-то сбивчивой речью о семье и браке. Впрочем, через пару недель Ирен зашла в кабинет подруги, чтобы извиниться.
— Сама не понимаю, с чего я так расстроилась, когда ты рассказала о маленьком. Наверное, чудовище с зелеными глазами[22]попутало. Я очень рада за тебя, милая. Вот, это я для него связала.
Ирен протянула Элизабет бумажный пакет с парой шерстяных носочков.
Элизабет обняла ее.
— Спасибо. Прости, я вела себя бестактно. Так что это моя вина. Спасибо, Ирен.
Когда ее спрашивали, кто отец ребенка, Элизабет отмалчивалась. Поначалу все обижались. «Знаешь, шила в мешке не утаишь, — сказала одна из ее подруг, которая о Роберте ничего не знала. — Нельзя же растить ребенка без отца». Элизабет пожала плечами и ответила, что как-нибудь справится. Те, кто знал о Роберте, сразу высказывали предположение, что без него тут не обошлось. Им Элизабет говорила: «Не скажу. Это тайна». Впрочем, первоначальное раздражение друзей быстро сошло на нет. Им своих забот хватало, и если Элизабет угодно вести себя так неразумно, это ее право. Поэтому, как она и предполагала, ей удалось сохранить секрет: людское безразличие неизменно пересиливает докучливое любопытство, или, выражаясь помягче, тебя охотно предоставляют собственной судьбе.
Встреча с матерью была назначена на субботний вечер. Утром Элизабет дочитала написанный паучьим почерком Боба перевод последней из записных книжек деда. Она содержала массу подробностей, в том числе длинный рассказ об их с Джеком Файрбрейсом заточении в подземной могиле и о разговорах, которые они там вели.
Особенно поразило Элизабет то место, в переложении Боба достаточно туманное, где речь шла о детях, о том, заведет ли каждый из них детей после войны. Разговор заканчивался словами: «Я сказал, что рожу его детей». Отрывок, в котором Джек говорил о своей любви к сыну — звали Джоном — напротив, отличался ясностью и конкретностью.
Прочитав записные книжки, а с ними еще две-три книги о войне, Элизабет получила более или менее отчетливое представление о тогдашних событиях. Под конец в записях деда появлялась Жанна — Grand’mère, как привыкла называть ее Элизабет, хотя о чувствах Стивена к ней там ничего не говорилось. Чаще всего в переводе Боба к ней прилагался эпитет «добрая» — довольно прохладное слово; временами появлялся и другой — «мягкая». Назвать это языком страсти было нельзя.
Элизабет подсчитала кое-что на бумажке. Grand’mère родилась в 1878-м. Мама… сколько лет ее матери, она в точности не знала. Между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью. Я родилась в 1940-м. Что-то в подсчетах не сходилось, хотя, возможно, она просто плохо считала. Ну, в конце концов, не так это и важно.
К предстоявшему вечеру Элизабет приоделась и старательно накрасилась. Прибрала в квартире, налила себе, в ожидании матери, выпить. Постояла перед огнем, расставляя по местам предметы на каминной полке: пару свечей, приглашение на какое-то давнее торжество, почтовую открытку, ременную пряжку, которую она отчистила и отполировала до жаркого блеска, — та засияла как новенькая. Gott mit uns.
Не успела Франсуаза войти, как Элизабет открыла маленькую бутылку шампанского.
— Что празднуем? — спросила Франсуаза, улыбаясь и поднимая бокал.
— Все сразу. Весну. Тебя. Меня.
Сообщить матери новость оказалось труднее, чем она ожидала.
Ресторан Элизабет выбрала по рекомендации одного из друзей Роберта. Это небольшое скудно освещенное заведение, расположенное на Бромптон-роуд, специализировалось на кухне Северной Франции. Возле столов стояли обитые багряным плюшем скамьи, по стенам висели буроватые, словно задымленные, картины, изображавшие рыбацкие порты Нормандии. Элизабет в первый момент испытала разочарование. Она ожидала, что здесь будет светлее и вообще оживленнее. Для сообщения своей грандиозной новости ей хотелось оказаться в более веселой атмосфере.
