нотариальной конторе нашего района. Там все написано. Никого не обидел. Потому что надо так. Мне уже не тридцать лет, а восьмой десяток шагает.
Разговор был не из веселых. Рот дочери изогнулся в скорбной подкове, опечалилась и внучка.
— Лучше бы ты не говорил об этом, папа…
— А что здесь особенного?.. Все ходим под богом… Сам Лев Толстой, когда ему стукнуло семьдесят, завещание написал. Только зря домашние лазили по его столам да шкатулкам… Всё боялись, как бы кого не обделил.
— Ну, знаешь что, дедушка!.. Это уже слишком! — Внучка, любимица Семена Даниловича, не желающая мириться с мыслью, что когда–нибудь деда не станет, отодвинула тарелку и встала из–за стола. — Дедушка, я прошу больше никогда об этом при мне не говорить.
— Об этом, внученька, говорят лишь раз. Так что не расстраивайся. Я еще крепок. Я еще правнуков хочу дождаться.
— Вот это хорошие слова!.. — Внучка подошла к деду, обняла его за плечи и поцеловала в щеку.
Это было вчера. А сегодня, словно сделав что–то очень нужное и важное в своей жизни, Семен Данилович, как и десять, как и пятнадцать лет назад, сидел под брезентовым тентом в кафе и пил свои «законные» две бутылки «Жигулевского». Хоть лет пять назад и сказал ему однажды участковый врач, что у него «пивное сердце», — он не поверил. Даже возмутился и попытался съязвить, заявляя врачу: «А вот мой сосед по двору, тот вот уже двадцать лет пьет одну бормотуху за рубль восемьдесят бутылка. Так что же, выходит, по–вашему, у него сердце бормотушное…» Врач улыбнулся, пожал плечами и ничего не ответил: в дверь кабинета заглядывал очередной нетерпеливый больной.
Еще издали Семен Данилович заметил, как к его столику, на ходу приветственно взмахнув рукой, расхлябанной походкой шел недавно вернувшийся из заключения Николай Барыгин, по дворовой кличке Рыжий. Осужденный за хулиганство, срок свой он отбывал, как сам говорил об этом, «на химии», где–то в Новомосковске. А когда вернулся, устроился грузчиком в мебельный магазин, где мать работала уборщицей. Отец Рыжего, хронический алкоголик, умер восемь лет назад. Допился до того, что с белой горячкой попал в психиатрическую больницу, а когда вышел из нее, впал в состояние глубокой депрессии и, переходя улицу, попал под трамвай.
Младший брат Рыжего к шестнадцати годам уже имел несколько приводов в милицию. Его старший брат год назад второй раз осужден за хулиганство. По пьянке учинил драку и фойе кинотеатра, а при задержании оказал дерзкое сопротивление милиционеру.
Рыжий подошел к столику, за которым сидел дворник.
— Салям алейкум труженикам коммунального хозяйства! — Рыжий вскинул над головой руку. — Можно пришвартоваться?
— Что ж, садись, если не шутишь!
Рыжий сел и заказал подошедшей официантке две бутылки пива.
— Старшой–то пишет? — спросил Семен Данилович.
— А как же? Он уже перекован и по этой части… — Рыжий щелкнул пальцем но подбородку, — Как хрусталик. Завязал таким узлом, что ни одна цыганка не развяжет.
— Это хорошо, что на пользу пошло. А вот ты… Что–то ты, паря, зачастил в наш двор. Что–то не вижу, кто бы тебе мог быть у нас дружком.
— Я шефствую, Семен Данилович, — сказал Рыжий, выливая в бокал пиво. — Есть в твоем доме, в седьмом подъезде, один парень, которому без родительского глазу сейчас приходится трудно. Родители в загранке, а бабка слепая. Вот и ношу им то свежей капустки, то отборных помидорчиков, то апельсинов… Оба неприспособленные: что стар, что мал. А без овощей и фруктов что за жизнь?
— Это что, к Ротановым, что ли, зачастил? — Семен Данилович грузно откинулся на спинку кресла.
— Угадал.
— Ишь ты, куда забрался!
— А что?
— Залез как мышь в крупу.
Рыжий расхохотался.
— У тебя, Данилыч, не язык, а бритва.
— А я уж подумал: чего это ты зачастил в наш двор? Грешным делом, даже испугался: уж не меня ли спихнуть с должности хочешь.
Рыжий вытер с губ пивную пену и закурил.
— Спи спокойно, ветеран труда. С безработицей мы покончили в семнадцатом году.
— Что правда, то правда, — в тон поддакнул Семен Данилович. — Теперь пришла пора приняться за тунеядцев и воров. Да и от хулиганов не мешало бы очистить столицу.
— Ты, как я вижу, Данилыч, начитанный. Видишь все как под рентгеном.
— А что, думаешь — не вижу? Уж тебя–то я, субчик–голубчик, вижу как яйцо на блюдце. И не один Юрий Ротанов тебе нужен в нашем дворе.
— И опять угадал. Это правда, что Валерка из сто двадцатой квартиры — вторая шпага Москвы среди юниоров?
— Правда. А на что это тебе нужно? — Сквозь хитроватый прищур, словно прицеливаясь, Семен Данилович смотрел на Рыжего и пока еще не мог понять: правду тот говорит или просто злит его.
— Братень у меня есть. Тоже, как и Валерке, шестнадцать лет. Неделю назад увидел по телевизору, как подростки на шпагах дерутся, — пристал с ножом к горлу: запиши его в эту секцию, и никаких гвоздей! Даже пообещал ПТУ без троек закончить.
— Без троек — это хорошо. А вот к Валерке я тебя не подпущу.
— Это почему же?
— Ненадежный ты. От тебя за три версты тюрьмой пахнет.
Снова Рыжий рассмеялся. Смачно потягивая пиво, он болезненно поморщился.
— Хотел я сказать ему одну неприятную вещь. Неприятную не столько для него, сколько для его матери. Потому что — надо.
— Ты чего–то все, как заяц, петляешь. Говори толком, что ты хочешь сказать Валерке?
— Об отчиме его. Ненадежный. Как бы он не надул и Валерку, и его матушку.
Семен Данилович крякнул и тронул пальцами усы.
— Я сам этого типа недолюбливаю. Скользкий он, все крутится как уж на вилах. — Подняв на Рыжего строгий взгляд, дворник бросил в упор вопрос: — Что ты о нем знаешь?
— Гуляет он от Валеркиной матери, и гуляет крепенько. Два раза видел собственными глазами их в шашлычной у Никитских ворот. Оба за будь здоров глушат коньяк, как воду, и по всему видно, что повязаны так, что дальше некуда. Лет двадцати двух, тонкая такая, вся крашеная… Таких в манекенщицы берут. В талии перехватить четырьмя пальцами можно. — Рыжий свел полукружья больших и средних пальцев. — А корма… — Он постучал себя по бедрам и вздохнул. — Полжизни
