Рептилия проснулась не сразу.
Я уже знала, по опыту тяжелых болезней знала, куда надо сбегать из предавшего тебя тела, когда физическое существование приносит лишь мучение. Глубоко-глубоко внутри себя надо разглядеть залитый светом «оазис» — и мысленно уйти туда, все, что от тебя осталось, спрятать там. Создать светящийся кокон — и укрыться в нем, отгородиться от всего, между ладоней увидеть сгусток света — и много-много дней согревать себя в собственных светящихся ладонях…
Сквозь мучительно пульсирующее сознание, сквозь удушающую плоть я пыталась добраться до чего-то светящегося, единственного истинного, живущего глубоко внутри.
Рептилия проснулась не сразу.
В ее глазах была ясность.
Ее единственной кровью была алчность. Ее единственным смыслом был охотничий инстинкт. Улыбка змеилась на губах, глаза ласкали нежностью удавки. Тело звенело от восторга, новая тугая жизнь свивала кольца, нежась под майским солнцем.
На волне убийственной клептомании Рептилия победно сперла где-то янтарный крест и, ухмыляясь, подарила его своей подельнице, девочке, вместе с ней сидевшей на голодовке.
Это был уже даже не фарс. А этот крест — он каким отравлен ядом? Или наоборот — могуществом?..
Рептилия могла теперь все. Она только не умела любить… Помнится, я обещала остаться с ним до конца. Пока смерть не разлучит нас… Так вот, свершилось. Теперь он никогда не сможет потянуть меня за цепь моего обещания. Потому что я себя убила…
Сгущенка
Та, что жила в этом теле еще несколько дней назад… Память о хаосе, сводившем ее с ума, исчезла бесследно. Просто некому стало вспоминать. Теперь в этом теле жила Рептилия. Рептилия с той, другой, никогда не встречалась. И о мыслях, разрывавших чей-то чужой мозг, не знала и знать не могла…
Рептилия мечтала о сгущенке…
Рептилия очнулась среди ночи, жадно повела голодными глазами, спрятала под одеяло холодный нос. Обострившееся зрение оказалось бесполезным, вокруг была кромешная тьма. Но Рептилии было уже все равно. Она прекрасно видела и сквозь стены. Достаточно было просто закрыть глаза. И ее пылающий взгляд глубоко изнутри черепной коробки принялся алчно сканировать подступы к приютившему ее каземату, дворы, улицы, сквер…
Сгущенка — да. Сгущенка царила в ее голове. Рептилия родилась специально для того, чтобы мечтать о сгущенке…
В сгущенку надо было макать зефир… Рептилия бесчисленное количество раз с наслаждением прокручивала перед мысленным взором, как макает белый зефир в белую сгущенку… Такой белый зефир она видела на лотке на Марии Ульяновой, всякое печенье и зефир там продавали прямо на улице, разложив товар на складном столе. Вот на этот стол теперь и нацелилась Рептилия. И чем больше отдалялась от нее перспектива заполучить вожделенную добычу, тем детальнее Рептилия могла продумать, как она все это будет добывать…
Сознание все жестче и плотнее упиралось в прилипающий к спине живот, как будто вдавливало приклад в плечо. Ясность мысли возрастала по мере прилипания живота к спине. От светящегося кокона, в котором она постоянно грелась, у Рептилии стала светиться кожа, и этой кожей она теперь идеально считывала мир вокруг…
Все равно заняться больше было нечем. И Рептилия, слившись с темнотой, как полководец просчитывала, раз за разом заново проживала свое будущее наступление. Нашествие на продуктовый лоток… Она облизывала горящим взглядом каждое свое будущее действие, каждое движение цепких пальцев, прожигала взглядом бреши в защитной оболочке действительности. Она сливалась в одно целое с обнаруженными брешами — чтобы потом стремительно запустить пальцы в идеально исследованную брешь. Потом запустить, чуть попозже, когда Рептилия найдет способ красиво выскользнуть из своего лицемерного псевдозаточения и пойдет жадно орудовать на свободе…
А со стороны-то, наверное, казалось, что изможденная женщина угасает на раскладушке в подвале. Но внутри уже вовсю кипела новая, лихо закрученная жизнь. Иногда, чтобы ожить, надо начать по-настоящему себя убивать…
Организму чуть-чуть помогли — и он сам раскидал, что ему в этой жизни нужно, что — не нужно…
«Голод, страх, любовь — это всего лишь чувство. Чувство не может убить тебя…» Нет, голод убить, наверное, все-таки может. А вот пока не убил, он один способен разделить вещи на истинные и неистинные. «Да — да, нет — нет, все остальное — от лукавого…» Голод единственно верным образом расставил все по своим местам, четко обозначив, что во всей этой истории от лукавого. Так вот, от лукавого была любовь. Прозревшему — просто оголодавшему и наконец-то начавшему бороться за себя — организму она была не нужна. А единственной правдой в этой жизни оказалась сгущенка…
Цель
…Но первую неделю сухой голодовки я безвозвратно уходила в тяжелую темноту. Она была моим спасением. Где-то там, я ждала, я должна была различить и свет…
И на смену всему пришел свет…
…Отче наш, иже еси на небесех… Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…
…Из болезненного мрака, из лохмотьев кошмаров… Из темноты, из полусна, из вязкой мути обрывков мыслей, — я дождалась-таки опять, когда откуда-то извне придет этот белый луч. Золотой… Забрезжит впереди, появится перед глазами, надвинется так, что кажется, что его уже можно попробовать достать руками, — и найдет наконец меня. И я притяну его своей волей.
И потечет сверху. И обрушится сверху. И прошьет насквозь. Ворвется в голову, вонзится в позвоночник. Ласкающими языками пламени пробежит по коже. Сиянием останется в ладонях. Луч света — узкий и точный, как сталь… И заполнит меня целиком.
И все сразу подчинилось этой стали, и все сразу заполонило этим светом.
Вот этот луч — моя молитва. Вот эта сталь — моя религия. Вот этот свет — моя вера. Этот свет — моя правда и этот свет — моя Цель.
Я не хочу ничего знать, кроме этого света. Если надо, я пойду и распорю темноту этой сталью.
Я вижу тех, в ком живет вера…
Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится.
Говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»
