— Существует нить, золотая нить, связующая нас с Жизнью, — говорила Милена. — И мы ее истираем, делаем все тоньше и тоньше. Стоит ей порваться, как мы все умираем, и мир забираем с собой. И вот мы сейчас ту ниточку изнашиваем, делаем все тоньше и тоньше.
Милена, широко улыбаясь, смотрела на обступивших ее друзей.
Руки у нее сияли лучезарным светом.
— Пойдем обратно, поедим, — уговаривала Сцилла. — Ты же совсем ничего не ешь. — Голос ее перехватывало.
— Тебе ни разу не хотелось, чтобы тебя вые…ло дерево? — Милена снова хихикнула.
— Милена! — предупредительно шикнула Сцилла, незаметно указывая на сидящего рядом мальчика.
— Они, деревья, такие большие, красивые, сильные…
— Питерпол! — умоляюще позвала Сцилла, оборачиваясь за помощью.
— Слушай меня, слушай, — сказала Милена, катаясь головой по траве. — Я не хочу умирать, но и вируса их мне тоже не нужно. Я не хочу жить вечно. Здесь — не хочу.
Она сложила пальцами подобие конуса, горящего как угли, и постучала себя по сердцу. До этого она не понимала, отчего ее тело перебарывает лекарства.
— Этого достаточно, — сказала она, указывая на облекающий ее со всех сторон свет и на то, что скрытно чувствовалось за ним, за жизнью.
— Да что ты будешь делать, — в отчаянии воскликнула Сцилла, — одни косточки!
Вместе с Питерполом они подняли легкую как перышко Милену.
«Дайте мне остаться в саду», — думала Милена, растерянным, сбитым с толку взглядом провожая траву у себя под ногами. Свет, исходящий у нее от рук и лица, пошел на убыль.
«Не забирайте ее! — крикнула Милена Вспоминающая Питерполу и Сцилле. — Не давай им этого делать! — крикнула она Милене-режиссеру. — Ведь это же твое. Это то, чего ты добилась сама. Ты вернулась! Это все наяву! Они сейчас снова все заберут! Не упускай же, удерживай!»
Ее доставили обратно к стулу и бережно опустили на него. К общему удивлению, маленький Берри вскарабкался Милене на колени и обнял ее, а Милена, подняв свои слабые руки, опустила их ребенку на плечики.
Все вокруг опять стало плоским, одномерным.
— Думаю, это у нее просто спросонья, — с надеждой сказала Сцилла Майку. А сама взглядом предусмотрительно стрельнула в Питерпола: «Не вздумай говорить ему что-нибудь другое».
«Это был всего лишь вирус, — решила Милена. — Красивый вирус. Но его действие уже проходит. И было это не на самом деле. Почему вирусы бывают такими красивыми?»
Она чуть отстранила Берри от себя, чтобы лучше разглядеть. Вот он, сын Бирона, его дитя — сын ее друга. С огромными круглыми глазами, непропорционально большими на детском лице. Серовато-синие и контрастно светлые на лиловатой округлой детской мордашке. Берри, которого ей хотелось опекать. «Но я не могу тебе помочь и не могу защитить тебя. Ведь меня рядом с тобой уже не будет».
Солнце скрылось за налетевшим облаком, и свет потускнел. Все опять сделалось серым. Так что, получается, причина видения — лишь солнечный свет и лихорадочное возбуждение, ничего более. «И тем не менее все это, когда происходило, казалось по-настоящему реальным. Вот тебе и эйфория».
Берри вдруг насупился и, отодвинувшись, сел. Затянул шнурок своей ковбойской шляпы и, завозившись, с решительным видом слез у Милены с колен.
— Ну что, — сказала Милена, — пора подаваться к дому.
А на обратном пути за разговором Нюхач Эл неожиданно ей сказал:
— Это был не вирус, Милена. В смысле — то, что ты видела. Это была ты сама. Оно исходило из тебя.
Глаза у него были красноватые, будто после вспышки яркого света.
Милена, остановившись, еще раз оглядела сад, деревья и снова попыталась представить себе свет. Деревья впечатляли своей красотой, но это были уже взрослые деревья и взрослое небо.
— Давай-давай, — с улыбкой поторопила она Майка Стоуна, — догоняй.
СПУСТЯ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ пришла Принцесса и, напевая мелодию из «Мадам Баттерфляй», сообщила Милене, что какое-то время приводить с собой Берри она не будет. Она сама должна понять.
— Это его пугает, — пропела она пристыженно. — Ты мне его пугаешь.
Тем не менее у Милены оставалась память о милостиво раскрывшей свои объятия траве. И о ласковых деревьях, могучих, молчаливых и нежных, как рыбаки из неведомых прибрежных деревень. Об упругих счастливых облаках и о птицах, летящих неведомо куда. Обо всем этом, возносящемся благодаря дыханию мира. Там и тогда, но не сейчас. Она различала это лишь в памяти.
И Милена Вспоминающая поняла. Тишина и свет были единым целым.
Глава девятнадцатая
Собачья латынь
(Аудитория вирусов)«ЖИЗНЬ — ИСТОРИЯ», — говорили философы. По их представлениям, жизнь зиждется на том, что, подобно им самим, основывается на наборе готовых решений. И таким образом они выносили жизнь за скобки самой истории.
«Мозг действует подобно компьютеру», — в один голос утверждали писатели, работавшие в научно-популярном жанре, когда казалось, что мир способны изменить компьютеры. Они подразумевали, что нервные импульсы воздействуют на одно ответвление нервного узла в противопоставлении другому. Некие «да» и «нет», коды из нулей и единиц, которые они могли трактовать по своему усмотрению (чем, собственно, и занимались), получили у них название «бинарных». Хотя, что составляет живую память или как можно воссоздавать в памяти звук, свет или даже тишину, внятно объяснить они не могли.
«Мозг действует подобно набору вирусов», — заявил полтора столетия спустя Консенсус, когда уклониться от вирусов было уже сложно.
Необходимость упрощать и представлять вещи в незыблемой последовательности, а также слепая приверженность истории сделали его заложником сиюминутности — того, что происходит в данный момент.
«Время — деньги», — сказал отец Ролфы в последнюю ночь представления «Комедии». Он имел в виду, что нынешняя молодежь в Семье стала непозволительно вялой и расхлябанной и не видит прямой связи между интенсивностью своего труда и общим богатством Семьи. Зои только что спросила, не пойдет ли он на улицу посмотреть финал оперы Ролфы. Она стояла в дверях подчеркнуто аскетичной комнаты, которую отец именовал кабинетом. Зои была слегка насуплена. Новая должность Консула отца явно не красила. Она делала его пафосным и неискренним.
Сам же отец Ролфы размышлял: как все же странно, что из всех его детей именно Ролфа оказалась в итоге самой близкой ему по духу. Даром что безусловно понимала, что опера эта — не что иное, как восхваление Сусликов. Как и то, что есть на свете вещи поважнее всяких там опер — например, работа. И ведь надо же случиться так, что именно Ролфе пришло в голову создать листы временного учета. Каждый час работы одного из членов Семьи приносил предположительно сорок франков (четыре марки). Что, согласно листам, означало: каждый час его простоя тоже составляет четыре марки.
