спросил он.
– Да, – ответила она. – Правда.
Он посмотрел на небо, где еще три бесконечных месяца будут сиять звезды. Полярное сияние свернулось кольцом и забилось в конвульсиях над съежившимся от холода Янном. Звезды походили на хрустальные наконечники копий. Вселенная была огромной, ледяной и враждебной человечеству, величайшей из Великих зим. Он никогда не врал себе, что все иначе. Электроснабжение восстановили, шлемы спецназовцев и панцири дронов особого назначения блестели желтым в свете уличных фонарей. Серейен сжал пальцы Сериантеп.
– По поводу того, о чем ты спрашивала…
– Когда?
– Тогда. Да. Я согласен. Я полечу с тобой.
Торбен растворяется
Анпринский ледяной корабль повернулся лицом к солнцу и засиял, словно звезда. Корабль представлял собой осколок смартльда, был замысловат, как снежинка, а по прочности превосходил любую конструкцию тейских инженеров. Торбен завис в невесомости в обзорном куполе на пересечении солнечных крыльев. Анприны, неотличимые от рассеянных по корпусу наночастиц, не нуждались в таких архитектурных изысках. Они взаимодействовали с космосом через органы чувств; фрактальная оболочка корабля была одной большой сетчаткой. Они вырастили пузырь из чистого и абсолютно прозрачного строительного льда ради удобства и удовольствия человеческих гостей.
Торбен был единственным обитателем купола и единственным пассажиром чуждого, парадоксального корабля. Попутчик ему бы пригодился. Попутчик разделил бы с ним ежедневное, почти ежечасное изумление при виде странного, нового и удивительного. Другие Аспекты испытали вместе с Торбеном благоговейный трепет и осознали свое привилегированное положение, когда кабина космического лифта – анпринского подарка народам Тея – достигла орбиты и там состыковалась с ледяным кораблем, который вышел из тьмы и вспыхнул серебром. Когда Торбен неуклюже вплыл в звездный купол и потрясенно осознал, что пересадочная станция – всего лишь скопище навигационных огней, почти затерянных на фоне звездного неба, Аспекты ощутили его интеллектуальное ликование. Ледяной корабль как будто не двигался. Тело Торбена не ощущало даже намека на ускорение. Он был прав, когда предположил, что анприны могут изменять топологическую структуру пространства-времени, но рассказать об этом мог лишь своим самостям. Анпринский экипаж – Торбен не знал, состоит ли он из одного индивида или многих, и не факт, что это имело значение, – держался особняком, как подобает чужакам. Изредка, проплывая в моноласте и паутинных перчатках по коридорам, обшитым панелями из настоящего дерева, взмахивая руками в плотном, влажном воздухе, он краем глаза замечал вихрь серебристых пылинок, который кружился и изгибался, словно пойманный в ловушку водяной смерч. В его присутствии эти «смерчи» всегда исчезали. Но лед за деревянными панелями ощущался живым, подвижным, разумным и как будто сдавливал Торбена.
Сериантеп улетела несколько месяцев назад, сказав, что у нее есть кое-какие дела.
Устроили вечеринку; в анпринской миссии на вечнозеленом, плодородном склоне одного из вулканических островов архипелага Сулань, вечеринки случались часто. Собратья по Консерваторию, пресса и пиарщики из Ктарисфея, политики, родственники и анпринские пребендарии, одинаково красивые и потому жутковатые.
– Суть в том, что в обиталище «Тридцать три: покой внутри» можно заниматься научными исследованиями, – сказала Сериантеп.
За бумажными фонариками, развешанными на деревьях, и сиянием поглощающей углерод лагуны поднимались огни кабин космического лифта, в конце концов теряясь среди звезд. Через считанные дни она отправится этой тропкой на орбиту. Серейен гадал, узнает ли ее в следующий раз.
– Ты должен лететь. – Пужей стояла на балконе женского пансионата Чайного переулка, где недавно распахнули все двери, чтобы впустить весеннее тепло в душные комнаты, за зиму пропитавшиеся запахом пота. Она смотрела на стремительно растущую молодую зелень деревьев вдоль Ускубен-авеню. Нейбен подумал, что в этом зрелище нет ничего необычного, если не считать отсутствие его персоны в поле зрения.
– Это не навсегда, – сказал он вслух. – Я вернусь через год-два.
И мысленно прибавил: «Но не сюда». Пужей все понимала. Вернувшись, он сможет попасть в любой консерваторий мира. В какой-нибудь прекрасный город, согретый солнечным теплом кампус, подальше от полярного континента с его жутким холодом и от зимы, которая их свела.
Восемь раундов прощаний, по одному на Аспект. А потом он отправился под парусом в Блейн, древний Дом упокоения, ибо только под парусом надлежало совершать вояж к керамическим часовням, которые, притворяясь частью атолла Йесгер, противостояли ураганам вот уже три тысячи сезонов.
– Мне нужен… еще один, – шепотом сообщил он мастеру форм Реймену, повстречавшись с ним в певучей от соленого бриза крытой галерее. – Серейен слишком наивен в своем любопытстве, подозрительность Фейаннена воспринимается как паранойя, а светский лев Кекджай чересчур стремится понравиться.
– Мы все сделаем для тебя, – ответил мастер форм.
На следующее утро гость опустился в приятные соленые воды Чанов преображения, над ним начали роиться запрограммированные пальпы, что повторялось еще двадцать дней. В грозовом сумраке поздней летней бури он проснулся и осознал себя Торбеном. Умным, любознательным, осторожным, общительным и остроумным Торбеном. Крайняя необходимость и исключительные обстоятельства позволяли создавать Девятых, но лишь изредка и ненадолго. Традиция, столь же стойкая, как табу на инцест, требовала, чтобы количество Аспектов отражало восемь фаз маниакального чередования времен года на Тее.
Ледяной корабль развернулся вокруг вертикальной оси, и Торбен Рерис Орхум Фейаннен Кекджай Прус Реймер Серейен Нейбен изумился открывшемуся виду. Вверх, вниз, вперед: стоило ему моргнуть, повиснув в обзорном куполе, как ориентация в пространстве менялась. Глаз, чудовищных размеров глаз. Суеверный холодок пробежал по спине, когда он вспомнил сказки про Дейведа, чье единственное око было глазом бури, а тело – бурей как таковой. Потом Торбен вывернул метафору наизнанку. Анти-глаз. Тейяфай был щитом потрясающей синевы, испещренным полосами и завитками вечных штормов. Анпринское космическое обиталище «Тридцать три: покой внутри», вот уже два года пристыкованное к якорному концу космического лифта, было белой катарактой, антизрачком, слепым пятном. Ледяной корабль приближался в плоскости эклиптики Тейяфая; за ближним горизонтом обиталища виднелись механизмы орбитальной насосной станции. Космический лифт рядом с трехсоткилометровой громадой обиталища казался тонким, как волосок, а по сравнению с колоссальным Тейяфаем выглядел скромнее паутинки, но когда все сооружение повернулось и оказалось на свету, каждая из миллиардов частиц строительного льда засияла и засверкала в лучах звезды. Торбену пришла в голову новая метафора: божественная сперма. «Плывешь не в ту сторону! – мысленно рассмеялся он, восхищенный неожиданной склонностью этого новорожденного Аспекта выражать метафорами то, что Серейен изложил бы языком математики, Кекджай – языком лести, а Фейаннен не стал бы излагать вовсе. – Впрочем, нет: происходит оплодотворение всей нашей системы».
Корабль приблизился к обиталищу, манипулируя пространственно-временным континуумом с точностью до сантиметра. Сквозь ледяной блеск проступили детали поверхности. Корпус «Тридцать три: покой внутри» представлял собой хаотичную мозаику датчиков, доков, производственных узлов и чего-то малопонятного; все
