положение наверху оставалось неорганизованным и бессистемным. Так случилось из-за излишнего уважения к устаревшим взглядам на монархию и того факта, что конституционные установления Германской империи были созданы спорным гением для собственного удобства. Следствием стала полная неадекватность процедур идентификации и анализа проблем, обеспечения их обсуждения в свете всех соответствующих фактов и своевременного принятия четкого решения. Меры по вовлечению военных в политику были особенно неудовлетворительными, поскольку искажались преувеличенным почитанием касты военных.
Кроме того, германская элита показала выраженное отсутствие эмпатии, полную неспособность оценить и предвидеть реакцию других людей. Не то чтобы элита не считала общественное мнение важным. Официальный механизм манипулирования прессой, к примеру, был, возможно, даже более развит, чем в Британии. Но общественное мнение было и оставалось тем, чем можно было манипулировать, а не желательной критической силой. Правящие классы были заняты своими интересами и не обладали ни богатым воображением, ни симпатией. Эмоции, такие как жалость, сострадание и милосердие, считались способными сделать сильного человека слабым. Это относится как к внутренним делам, так и к международным. Когда однажды стражник застрелил пьяного рабочего, берлинский депутат сказал: «Люди, которые составляют правила, судя по всему, совершенно незнакомы с теорией практического христианства». Правители Германии были не в состоянии проникнуть в умы людей, которыми они правили, понять их мотивы и интересы. Они не знали, на что эти люди были готовы пойти, не думали о пределах и верности и самоконтроля. Элита была настолько поглощена внушением низшим классам, что они должны думать, так негодовала, если появлялись свидетельства инакомыслия, что она незаметно и постепенно стала основывать свои действия на теориях, а не на фактах. Догмы уцелели, потому что они соответствовали предрассудкам и выполняли желания их авторов, а не потому, что они воплощали реальность.
Тесно связанным с этим было упорное стремление имущих классов любой ценой удержать устаревшие привилегии, не понимая, что позиции можно удержать, только постоянно адаптируясь к изменениям. По существу, имела место путаница, не ограниченная одной только Германией, между «демократией» и социальными последствиями индустриализации. Слишком много людей желало наслаждаться одновременно личными отношениями феодализма и материальными благами промышленного века. Они думали, что, если смогут предотвратить внедрение политических форм, связанных с количественным производством, всей социальной регулировки удастся избежать. Конечный результат этого нежелания отказаться от позиции, которая не была в долгосрочной перспективе пригодной для обороны, – искажение внутреннего развития Германии и подливание масла в огонь классовой войны. Одновременно стимулировались внешние авантюры, как средство отвлечения внимания и создания убедительной причины, почему Германия не может себе позволить политические реформы.
Все эти слабости добавляются к обвинению в отсутствии политической мудрости и искажении системы ценностей. Какая-либо одна причина не может объяснить сложившуюся ситуацию. С одной стороны, самое вероятное место, где можно найти политическую мудрость, – это среди политиков; привлечение в министры чиновников не только приводит к власти людей, выделяющихся другими качествами, но и не позволяет партийным лидерам набраться опыта для претворения их политических линий на практике. Опять-таки, три института, которые во многих странах генерируют здоровую критику официальной политики, не действовали должным образом в Германии: пресса находилась в финансовой зависимости от правительства, лютеранская церковь традиционно держалась в стороне от политики, а профессора конкурировали в восхвалении достоинств существующего порядка. Но все это разные аспекты неспособности германских средних классов, достигнув экономической и политической зрелости, захватить политическую власть и взять свою судьбу и судьбу своей страны в свои руки. Вместо этого они столкнулись с несгибаемой кастой правителей, были зачарованы успехом антилиберальных сил в объединении нации, заворожены гением Бисмарка и одержимы тревогой относительно пролетариата. В итоге были приняты готовые идеалы прусской аристократии, когда эти идеалы уже начали утрачивать прочную экономическую базу. Средние классы позволили себе ассимилироваться с существующей культурой, вместо того чтобы навязать новую культуру и внедрить в нее реалистичные ценности. Прусские идеалы предъявляли суровые требования к человеческой натуре, и страх, что люди не смогут им соответствовать, привел к их преувеличению. А преувеличение есть то же самое искажение, только названное другим словом.
Суть заключается в том, что экономические перемены, вызванные технологическим прорывом, поставили каждую страну, которая с ними столкнулась, перед колоссальными проблемами внутреннего социального регулирования, и одновременно страны вместе столкнулись с проблемами международных отношений. Естественно, эти проблемы влияли друг на друга. Их успешное решение требует развитого воображения и широты взглядов: «Там, где нет дальновидности и проницательности, народ гибнет». Дело усложняется тем, что скорость изменений весьма велика, и картина мира, которую люди видят в молодости, полностью устаревает, когда они достигают пятидесятилетнего возраста. В то же время результативность любого общества в основном зависит от степени соответствия его интеллектуальных инструментов реальности. Это налагает на членов современных сообществ, и в первую очередь на элиту, обязанность оставаться доступными для новых идей. Также эти люди должны обладать способностью видеть современную картину мира, не искаженную эмоциями, своекорыстием и страхом. Предпочтение тому, что хорошо знакомо, легко может заслонить от нас тот факт, что невозможно эффективное сопротивление силам, которые сметают любимое окружение и детали, выгодные для нас (мы легче признаем необходимость перемен, которые приносят нам выгоду). Многие элиты не сумели показать качества ума, необходимые для адаптации без потрясений. Самые выдающиеся из них – правящие династии Романовых, Габсбургов и Гогенцоллернов. Разные причины их неудач имеют глубокие исторические корни, и не тем, чья история сложилась иначе, их осуждать. Последствия, однако, составляют часть нашей современной жизни.
Последний вопрос: насколько следует винить Вильгельма за ошибки, совершенные при его правлении?
Общеизвестная картина, которую он сам всячески поощрял, в основном неверна. Обсуждение главных эпизодов в начале этой книги показало, что Вильгельм играл меньшую роль в формировании политики, чем позволяла конституция или предполагала общественность. Уход Бисмарка – безусловно, дело его рук, но кайзер только на несколько лет предвосхитил естественные причины. Что же касается невозобновления Договора перестраховки, марокканского кризиса 1905–1906 годов и Агадира, Вильгельм был неохотным соучастником действий других людей. Возможно, это же можно сказать о телеграмме Крюгеру. В переговорах относительно англо-германского союза, Боснийском кризисе 1908–1909 годов, шагах, приведших к войне, решении начать неограниченную подводную войну и заключить Брест-Литовский мир его сотрудничество было намного более охотным, однако ответственность за принятие политики все же лежит на других людях. Единственный главный аспект германской политики, ответственность за который должна быть возложена целиком на кайзера, – это создание флота. Это тяжелое обвинение. Но даже если так, некоторое движение в этом направлении было заложено в развитии Германии. Чтобы стать великой державой, Германия должна была освободиться от зависимости от отношения других.
Ее основная слабость – уязвимость перед морскими блокадами, и
