внимания на то, что воздух дрогнул, пошёл рябью из знакомой древней энергии. Очнулась она, только когда его голос раздался за спиной:
— Всё свершится настолько скоро, — сказано тихо, томно.
Хелена закрыла глаза. Один был слишком близко, никак не притвориться, что не слышишь, не чувствуешь.
Он положил руки ей на плечи, сжимая и приближаясь сильнее.
— Ты прекрасно выглядишь. — Его губы почти касались уха. — Я мечтал увидеть тебя в этом платье.
Воздух похолодел, словно открыли окно, и Один отшатнулся: его руки будто пронзило ледяными спицами.
Хелена стояла неподвижно, прямая и напряжённая, на него не смотрела, но чувствовала его злость и смятение.
— Не трогай меня, Один. — Её голос звучал глухо, но резко. Ногти впились в кожу на ладонях. — Не смей ко мне прикасаться.
— Я ничего не сделаю. Никто ничего не узнает, — прошептал Один и попробовал приблизиться ещё раз, но снова наткнулся на невидимую преграду.
Она впивалась в кожу, морозила, оставляла на ней ледяные корочки, совсем как те, какими Хелена пыталась сковать ему руки в день, когда Эдвард Керрелл сделал ей предложение. Вся её злость, весь страх снова сплелись в отчаянную попытку защитить себя и свои границы. И Один мог бы их сломить, но вместо этого решил поддаться ей, отступить.
— Значит, так? — спросил он.
— Так. — Хелена повернулась. Взглянула на Одина уверенно и твёрдо. — Я не хочу, чтобы ты ко мне прикасался. Ты уже получил, что хотел. Хватит. Я выхожу замуж, Один.
Он привык действовать: дотрагивался до её лица, целовал, делал всё, что хотел, будто у него было на это право. И она больше не хотела ему это право давать. Не сегодня. Никогда больше.
— Ты выбираешь его? Почему?
— Серьёзно, Один? — Она нервно рассмеялась. — Ты не понимаешь? Тебе тысячи лет, а ты разбираешься в людях хуже, чем ребёнок! Я выбрала его — и никогда не выбирала тебя! — потому что он умеет находить слова, после которых мне становится не так плохо, как обычно. Он никогда не назовёт меня пылью и не посмеет воспользоваться моей слабостью, когда я этого не хочу. А ещё он тёплый, и честный, и забавный, и, в конце концов, потому что он человек и любит меня по-человечески! Мне не нужна твоя вечность, замки на небесах или где они там. Я боюсь тебя, Один. Я тебе не доверяю. А я хочу быть уверенной хоть в чём-то. Хочу… спокойствия. Так что уйди. Пожалуйста! Оставь меня. Ты уже сделал достаточно.
— Прекрасная речь, Хелена, — выплюнул Один, прищурившись. — Можешь наслаждать своим тёплым-честным-забавным. Но помни: наш договор в силе, и тебе ещё понадобится моя помощь.
— Не понадобится.
— Не зарекайся. Твой прекрасный принц с огненным мечом — ничто против него. Как спичка под дождём. А теперь, раз уж вы так хотите, ваше высочество, — он окинул её взглядом, — я исчезну, не буду портить вам свадьбу. Но помни о моих словах, Хелена.
Он хмыкнул — и исчез.
А Хелена наконец глубоко вдохнула, расслабила руки и спину, и на пол осели крошечные снежинки.
До церемонии оставалось полчаса.
* * *
Хелена пойдет одна. Эдвард понял это, когда сэр Рейверн появился в зале раньше ожидаемого и поклонился, прижав руку к груди. После он встал правее от алтаря и на ступень ниже. По левую сторону стоял Филипп. Эдвард стоял там же на свадьбе брата, а у Анны — так как мадам Керрелл не удалось выманить у неё ничего о друзьях и родственниках — была ее компаньонка.
Гости заняли свои места и взирали на всё с украшенных белым, голубым и золотым скамей, перешептывались.
Когда первые удары музыкальных тарелок прокатились над залом, у Эдварда перехватило дыхание. Он мельком взглянул на родителей, и мать одобряюще кивнула ему, хотя в глазах у неё стояли слёзы. И уж кто-кто, а Эдвард не должен был давать ей повод волноваться ещё больше. Он улыбнулся и перевёл взгляд на двери бального зала.
Ещё один удар тарелок. Взрыв серебристого салюта в звенящей тишине. Мириады разбежавшихся солнечных бликов — и резные двери отворились. Светлый одинокий силуэт показался в проеме. Было бы странно, если бы Хелена позволила себя сопровождать.
Она не шла — плыла. Печальная прекрасная статуя в обтягивающем кружевном платье. Фата, расшитая крошечными кристаллами, длинным шлейфом стелилась за ней по синей дорожке, а с высокого стеклянного потолка падал снег под торжественную мелодию, взрывающуюся звоном тарелок, взлетающую под потолки трелью скрипок и пением хора. Сверкающие тончайшие снежинки кружились в медленном танце и таяли, не долетая до мраморного пола собора.
Эдвард не мог отвести от неё глаз.
Хелена смотрела перед собой и видела только три нечётких силуэта под огромной голубой розой на витраже и мельтешащие перед глазами огоньки. И ничто из этого было не важно.
Она поднялась на постамент, встала напротив Эдварда и заставила себя посмотреть на него. Он одарил её нежной улыбкой, и Хелена кое-как улыбнулась в ответ. Она едва не вспомнила то, что спрятала в самых дальних закромах памяти, и чувство вины колыхнулось внутри так больно и невовремя. Но она заставила себя повторять то, что говорила Одину: все причины, по которым сейчас она должна быть счастлива. В любом случае, единственный шаг, который она могла сделать — вперёд.
Музыка зашлась перезвоном колокольчиков, и из золотого свечения появился человек в белой мантии и высоком колпаке с золотым набалдашником. Он — последняя формальность. Лик Совета, высшей силы и власти, перед всеми присутствующими.
Эдвард и Хелена взялись за руки. Ей показалось, что разряд прошёл сквозь кожу до локтя, а потом дрожь прокатилась по спине, но, может, всё из-за усиленных заклинанием слов священника, проносящихся над залом? От имени Совета Магии он брал на себя право и честь соединить их узами брака. Законный, официальный союз. Все внимали речи, а Хелена, заворожённая, смотрела, как по венам на тыльной стороне ладони скользят бледные огоньки. Они протекли сквозь пальцы от неё к Эдварду, от него — к ней, а потом взмыли, скрутились спиралями — и рассыпались золотой пылью. Как магическое благословение. Пыльца оседала на головах и плечах, искрилась в воздухе. Хелена смотрела в лицо Эдварда сквозь эту дымку и улыбалась. Почти весело — и совсем искренне.
А он шагнул к ней и, не разжимая рук, поцеловал. По-настоящему. На глазах у всех. И в тот момент было не важно уже ничего: ни прошлое, которое хотелось забыть, ни будущее, которое покрывал смог, ни настоящее — это было не
