цвета вазочку, в которой и цветов-то не было, цветы лежали около… Когда же до нее дошло, что в этой вазочке мальчик помещался весь, то все стало расплываться, гроб вздумал принимать вертикальное положение…
Оцепеневшие от безмерной своей печали, люди — их стояло здесь десятка полтора — обернулись на глухой стук: это упала девочка, никому из них не известная.
25
Один из бородачей, остававшийся бессловесным до той минуты, смотрел на магнитофончик. И все другие, кто был в комнате, смотрели на него неотрывно. Бородач заговорил:
— На каждую кассету надо смотреть как на последнюю, не попавшую к ним в руки. И сделать из нее три… десять… кто сколько сможет. Чтобы последней в принципе не могло быть! Убили за нее парня… А Рикардо не захотел без него жить. Так вот, чтобы их Голгофа была не напрасна… голос Гаспара Делано должен звучать…
Его собственный голос осекся, он закашлялся… Затем включил воспроизведение:
— Я никудышный политик, видит бог. Я даже пытался убежать, спрятаться от действительности. Скажем, в стихи. Но они то и дело выталкивают меня обратно! Вот я лезу в семнадцатый век — куда уж дальше!.. Безумно далекая страна, чужой язык, автор с неизвестной фамилией, ему-то откуда было знать про нашу Каливернию? Но слушайте:
Что значит в наши дни
быть баснословно смелым?
Звать черным черное,
а белое звать белым.
Чрезмерно громких од
убийцам не слагать.
Лгать только по нужде,
а без нужды не лгать…[42]
26
Инфанту разбудили стихи!
Она обнаружила себя на балконе, в скрипучем шезлонге, все в том же чужом черном засаленном пончо… Приподняв голову, увидела через балконное стекло спину Филиппа, он сидел там на подоконнике, загораживая ей часть обзора… Однако еще в комнате просматривался тот Рубен, который агитировал носить самые плохие амулеты как самые хорошие… и еще трое там было таких, которые ему поверили… в том числе та красивая женщина (у нее, кроме «кобры», висел на шее почему-то фонендоскоп…).
Инфанта напряглась, чтобы яснее слышать молодой чей-то голос, совсем не актерский:
Здесь, кажется, сам свет закован в цепи,
Озноб идет по коже от их лязга,
Здесь все науки срезаны под корень,
И люди носятся по улицам бессонным,
Как утлые челны по морю крови…[43]
Щелчок. Шуршит лента. Снова щелчок.
— Виноват, я прервался: приходила соседка попросить чеснока… Она смутно знает, кто такой Гарсиа Лорка, зато у нее муж в Легионе надежности… Смог бы я доказать ей, что строчки эти были не про нас? Или, скажем, вот эти? — другого уже автора…
Право, я живу в мрачные времена.
Беззлобное слово —
это свидетельство глупости.
Лоб без морщин
говорит о бесчувствии,
Тот, кто смеется,
еще не настигнут страшной вестью.
Что ж это за времена,
Когда разговор о деревьях
кажется преступлением,
Ибо в нем заключено молчание
о зверствах![44]
Дверь в комнату кто-то пытался открыть из коридора, один из мужчин приложил палец к губам, другой выключил аппаратик, произошли невнятные переговоры через щель с этим вторгающимся.
Паузой воспользовался Филипп:
— Инес, простите… меня все же беспокоит ваша пациентка немного… Это точно уже не обморок?
— Да клянусь вам, что она просто спит. Пульс выровнялся… Спит, спит! И — розовенькая! Это самолечение организма от стресса, — уверенно говорила женщина.
Между тем Инфанта уже несколько минут бодрствовала! И сейчас подыграла доктору: плотно-плотно закрыла глаза, зачмокала губами…
— А кто она такая, Филипп?
— А почему… — Он запнулся. — Почему это ко мне вопрос? Я поинтересовался так просто… из общегуманных соображений… Нет, мы знакомы, не отрицаю, но совсем мало… Когда-то я выступал в их Женском лицее, ну и вот…
Он явно терял лицо в этих поспешных и маловразумительных объяснениях.
— А знаете, — сообщила красивая докторша, — на ней нет никакого амулета! Что это — дерзость или…
— Или проще, — предположил кто-то. — Скорее всего, ей нет еще пятнадцати…
— Самое правдоподобное. — Это снова Филипп.
Пауза.
— А твой-то где амулет? — спросили его. — Ты ведь тоже не поднялся у них выше «кобры»?
— Неверно! — топнул ногой Рубен. — Надо говорить: ниже не опустился!
— Но позвольте… что же мы? Такой парень говорит с нами — вечная память, цены ему нет! — а мы слушаем самих себя… включайте!
Вот тут Инфанта и подала голос: ей больше не хотелось этой поэзии.
— Сеньор Филипп! — окликнула она, открывая балконное окно пошире. Женщина-врач непроизвольно сделала два шага к ней. Филипп же, напротив, замер, втянул голову в плечи.
— Нет-нет, доктор, вам не надо, со мной уже все в порядке. Я только сеньора Филиппа зову.
Он сполз с подоконника и, ни на кого не глядя, отправился к Инфанте. Теперь она притворила окно: их тет-а-тет не предназначался чужим ушам.
— Ну как, обошлось? — спросил он.
— Хочу есть.
— Что ж… хороший признак.
— И вообще, нам пора отсюда. Вы не представляете, как там роют землю!.. Насколько я исчезла, на два часа?
— Больше. Прошло около четырех.
Она изобразила ужас.
— Когда майор Вич потерял меня в универмаге «Меркурий», было знаете что? Пол-Легиона туда съехалось… объявили по радио, что ни один покупатель не выйдет, а их там было тысяч семь! Так что возьмите меня на ручки — и на выход…
— Что такое… «на ручки»? Я вроде бы не удочерял вас…
— Это вы плохо сказали. Удочерять не надо, папа у меня свой… вот только занят он очень. Ну что — слабо взять меня на руки и вынести?
— Послушайте… мы в доме, где такая оглушительная трагедия! И вы смеете…
— Вот она и оглушила меня! Мало?! Надо еще, чтоб я сошла с ума? Хорошо, — вздохнула она, — пойду своими ногами. Хотя еще слабенькая.
Встала. Стянула с себя чужое пончо.
— Вперед?
— Я хотел бы остаться… И быть на погребении! Впрочем, на такси я могу посадить вас…
— Вот уж нет! Вместе пришли — и уйдем вместе. А не то… Не то я скажу всем этим «кобрам», кто я такая! И что на папины деньги мы делаем спектакль, что у меня в вашей пьесе главная роль… а у вас теперь приличный амулет, которого вы стесняетесь так глупо и так не по-мужски…
К великому для него счастью, она говорила это шепотом.
