В вестибюле с грязно-бежевой штукатуркой, которая отваливалась большими кусками, он изучил надписи на десятке почтовых ящиков, но фамилии Крюгер не обнаружил. Когда он стал расспрашивать о Соне и Еве, какая-то женщина с обесцвеченными волосами, с ребенком на руках, пожала плечами и с подозрением взглянула на незнакомца. Но, увидев его расстроенное лицо, она сжалилась и нацарапала на листке бумаги адрес социальной службы, где он мог получить необходимые сведения. Когда он пришел в указанную контору, она была уже закрыта.
Репортер поставил ноги на пол и рывком поднялся с кровати. Было уже десять утра, и ему лучше поторопиться, если он не хочет вновь оказаться у закрытых дверей. Решительно, такой режим работы не для него.
Максанс накинул джинсовую куртку, сунул в карман заветную «Лейку» и направился к квартирной хозяйке, чтобы сказать ей, что уходит на весь день. В кухне, в тапочках и фартуке, женщина готовила любимый овощной суп жителей Лейпцига — со спаржей, сморчками и раками.
Оказавшись на улице, Максанс изучил карту и двинулся по направлению к Карл-Маркс-плац. Одна из улиц была перегорожена полицейским кордоном, вынудившим его изменить маршрут. В воздухе ощущался неприятный вкус пыли, но погода была настолько хорошей, что француз преисполнился оптимизма.
Он не вернется, пока не найдет Соню. Та организация, куда Максанс первый раз обратился за помощью, намереваясь вывезти девушку из страны, вскоре была ликвидирована, и ему пришлось предпринять несколько неудачных попыток в течение месяцев, переросших в годы, чтобы разыскать в Западной Германии еще одну организацию, помогающую беженцам, которую француз счел достаточно серьезной и надежной, чтобы довериться ей. Теперь ему оставалось убедить Соню.
Шагая по улицам, Максанс думал о том, что Лейпциг — город контрастов. Меж двух потрескавшихся фасадов внезапно открывалось взору новое современное здание. Чуть дальше улочка с покосившимися, осевшими домиками выходила на площадь с постройками, на которых еще не высохла штукатурка. Грубые шрамы войны то тут, то там напоминали о страшных событиях минувших дней и приводили в замешательство. Но все равно город удивлял гостей странной гармонией — гармонией лица, которое нельзя назвать ни красивым, ни уродливым, но которое притягивает взгляд и не забывается.
Выйдя на просторную площадь, Карл-Маркс-плац, Максанс с изумлением обнаружил на ней молчаливую толпу мужчин и женщин со строгими лицами. Репортер тут же достал свой фотоаппарат, который всегда держал под рукой.
Он начал протискиваться сквозь плотные ряды, которые, пропуская мужчину, снова смыкались за его спиной. И вот Максанс остановился как вкопанный. Впереди, в десяти метрах, выстроилась цепочка полицейских и военных в касках.
Никто не обращал внимания на иностранца. Все смотрели на огромный собор, образец пламенеющей готики. Его фасад украшала витражная роза, заостренная колокольня была устремлена к небу. Максанс достал из кармана путеводитель и украдкой заглянул в него: рядом с университетом располагалась базилика Паулинеркирхе.
По толпе пробежала рябь волнения, и горожане на метр приблизились к полицейскому кордону. Странное напряжение объединяло всех этих мужчин и женщин разных возрастов, они не говорили друг с другом, но явно пришли сюда, подчиняясь единому порыву, и испытывали одни и те же эмоции, почти материализовавшиеся. Толпа, имеющая свой особый пульс, подчиняющийся загадочным и переменчивым законам, всегда напоминала Максансу океан. В начале мая он фотографировал парижских студентов, распевающих «Интернационал», размахивающих красными флагами и кружащих вокруг Сорбонны, напоминая ночных мотыльков, слепо летящих на огонь. Их энтузиазм оставил фоторепортера равнодушным. Свои крылья Максанс сжег, сражаясь за иные идеалы.
Разве он мог это забыть? Сотни тысяч студентов вышли на площадь к Парламенту Будапешта в тот далекий октябрьский день 1965 года, протестуя яростно и шумно, выказывая всю свою неприязнь к правительству и Советскому Союзу, требуя свободы и независимости. Они были счастливы, опьянены надеждой. До первого выстрела, до первого трупа.
А вот жители Лейпцига молчали. Они ничего не требовали. Но при этом от их грозного молчания по спине пробегал неприятный холодок. В их бездействии чувствовалась суровая решимость, беспощадная, неумолимая, она напоминала о силе, что медленно, терпеливо собирается в кулак, готовый обрушиться на головы врагов со всей злобой, всей горькой памятью, всеми грехами и всеми искуплениями.
Внезапно с дерева, растущего перед церковью, сорвалась стайка птиц, громко хлопая крыльями. Действуя совершенно рефлекторно, Максанс вскинул «Лейку», три раза щелкнул затвором фотоаппарата, запечатлев птиц, церковь, напряженную толпу.
Его сосед справа, молодой парень лет двадцати, с коротко стриженными белыми волосами и светлыми глазами, бросил на него испепеляющий взгляд.
— Journalist… Französisch[85]… — прошептал Максанс, надеясь, что полиция ничего не заметила.
Лицо незнакомца стало менее напряженным. Он горько улыбнулся.
— Смотрите внимательнее на Паулинеркирхе, — тихо сказал юноша, и Максанс был удивлен, услышав французский язык. — Смотрите внимательно, — настойчиво повторил взволнованный молодой человек. — Вы присутствуете при варварском акте разрушения. Эта церковь была построена в конце пятнадцатого века, в ней проповедовал сам Мартин Лютер. Одна из самых прекрасных базилик нашего города, великолепное произведение искусства и исторический памятник с гробницами прославленных людей. Памятник, которому исполнилось пятьсот лет. Церковь пережила бомбардировки американцев и англичан. Но ей не пережить социализма, господствующего в Германской Демократической Республике.
От горькой иронии, звучавшей в голосе незнакомца, Максансу стало не по себе. Юноша взглянул на часы.
— Еще несколько секунд. Немецкая точность сработает и сегодня.
По толпе вновь прокатилась волна тихого ропота, напряжение нарастало. Раздались приглушенные рыдания женщин. Жаркая кровь стучала в висках Максанса, но его руки не дрожали.
Француз чуть повернул голову влево и увидел ее. Ее профиль отличался все той же чистотой, которая запала ему в душу. Она обрезала свои длинные темные волосы, и теперь они едва доходили до воротника черной кофты. Она стояла очень прямо, как будто готовясь броситься в бой, и кусала губы.
— Соня! — крикнул Максанс, но в эту секунду взрыв разорвал неподвижный воздух.
Взрывная волна заставила фотографа содрогнуться всем телом. Но его рука уже жала и жала на кнопку спускового механизма — он снимал треугольный фасад церкви, который со страшным грохотом оседал, складывался в необъятном облаке серо-белой пыли. Раздались яростные крики: «Убийцы! Вандалы!» Максанс поискал глазами Соню, но она исчезла в тумане из пепла и строительной пыли.
— Соня! — проревел Максанс перед тем, как зайтись в приступе удушающего кашля.
