Уж припасть было, горюшице,Мне на лавочку дубовую,А победной да головушкойНа кленовую прибоинку,К сыну милому, любимому,Мне в остатние, в последние!Без тебя, да милый сыночка,Опустеет дом-подворьице,Ты, родное моё дитятко,Ты куда спешишь-торопишьсяА из дому благодатного,Из новый да новы горницы?
Слева тяжеловесно и медлительно шевелился Сеггар. Негромко, без внятного слова покряхтывал, ворчал, будто дерево на ветру. Справа к бедру исподволь подкрадывалось тепло. Обманчиво ласковое. Отчётливо женское.
Разверзалась под ногами незыблемая прежде твердь. Отчаянно, до дрожи и озноба, хотелось назад. Туда, где сильной рукой гладит бороду Единец Корень. Где Сквара с бровью, ещё не переломленной шрамом, забыв распухшее ухо, следит, как атя Жог ловко смазывает яйцом голубые сколы. Крепит, ладит целое из двух половин.
Туда, где маленький Аодх ещё ведать не ведает, что спустя неполных семь лет этот труд вручён будет ему.
«Дяде Летеню ещё раз объяснить, как гибало подклинивать… Братёнку наказать, чтоб к Ласке с Налёткой ещё годик никаких женихов. Рано им…»
Когда надо запомнить что-то одно, можно это насечь на бирку. Позже глянешь, и явится нужное. А что делать на сломе жизни, когда весь прежний обык дыбится щепками? И вот прямо сейчас надо всё доделать, договорить?
«Погоди помирать, дед, за киселём побежали…»
Смешно, да как-то не очень.
Взгляд скользил по неплотно затянутым образцам плетения, развешенным по стене. Упирался в заготовки, сжатые тем самым гибалом. Руки тянулись напоследок что-то подправить, оставляли движение. Память вместо важного открывала подцепы и переборы, которых он ещё не объяснил Жогушке.
«Без меня обойдётся. Небышек преподаст…»
Светел мотался по ремесленной дурак дураком, отрезанный ломоть, беспамятный и больной.
«Жогушка не то что гудьбу, само ремесло теперь не от меня примет. От дядьки стороннего…»
Да ладно. Летень разве чужой? Лапки в последний месяц начал гожие плести, на торговый рундук выложить не зазорно. Умный, руки хорошие. Одно слово, витязь. Всё осилит, не сдастся, всё превзойдёт.
Вполовину таким стать бы.
С разрешения бабушки Светел показал воеводе щит славнука. Сеггар бережно, с поклоном взял его в руки. Вгляделся, кивнул. Этот мог рубцы принимать если не на Кровавом мосту, то вблизи. «Мыслишь унести, отроча?» Ровным голосом спросил, хотя на самом деле испытывал. Светел отрёкся твёрдо: «Это братьям память, не мне. Моя доля иная!»
Ответ и мог быть только таков, но душа съёжилась. Всё уходило прочь, отпадало, как листва осенью, обратно не прирастёт.
«Меча нет ли при нём?» – спросил воевода.
«Нет пока, – сказал Светел. – Увижу в злой руке, отберу!»
…Когда в ремесленную заглянула Равдуша, сын, оставив бесцельно бродить, вытаскивал Золотые. Чехолок для них был сверху берестяной, внутри стёганый, на пёсьей тёплой шерсти. С лямками, чтобы носить за спиной. У дороги спрос строгий, сегодня стужа мертвит, завтра кижи мокрыми бородами – а гусли в уютном домике и горя не знают.
Мать тотчас заметила раскрытую коробейку. Лучи струн, мерцание вощёного дерева. Брови горько изломились, будто до последнего надеялась и не верила в разлуку, да напала на зримое подтверждение. И вот что вырвалось:
– С собой, что ли, надумал?
Как-то так прозвучало, что Светел аж покраснел. Увидел себя воришкой, пойманным за руку.
– Так я… дедушкины… они ведь…
Не в том было дело, вовсе не в том. Мать смотрела, будто он древние набожники, достояние рода, от безделья собрался куклам на платьишки изрезать.
– Загубишь снасть добрую! У костра опалишь, в чужих людях украдут, ногами наступят…
«…Нет бы младшенькому оставить. Соловьиным голосом даровитому…» – довершил про себя Светел.
