Начальник растерянно посмотрел на Тимура, а тот в ответ только руками развел — дескать, и такое бывает, сэр...
— Мастер, пожалуйста, говорите со мной по-английски, а то здесь, кажется, небольшой перепуг, — сказал я. — И вообще не волнуйтесь. У меня все в порядке...
— О’кей, о’кей!.. — Мастер перешел на английский. — Стив! Я тебе очень признателен за эту связь!.. Мне это было чрезвычайно важно...
— Я это вчера видел, — сказал начальник. — Говорите друг с другом. Не теряйте времени.
— Кыся! Как ты там? Что ты там? Встретил своего Шуру?
— Нет, Мастер. Но в это дело мы уже подключили полицию Квинса. — Мне показалось, что так мой ответ будет звучать весомее.
Тимур не выдержал и добавил в решетчатый микрофон пульта:
— А они, наверное, свяжутся потом с Бруклином. С их полицией. Потому что...
— Это еще кто? — удивился Мастер.
— Это мой новый друг, Мастер. Бывший москвич. Я пока у него поживу. Пока не найдем Шуру.
Тимур снова влез в разговор:
— Мы вам здесь все наши телефоны оставили! Так что если в следующий раз...
— Понял, — уже спокойным голосом прервал его Мастер. — Мартын! Кыся ты мой дорогой. Тебе тут все передают привет. И маслопупы, и рогачи, и все мои помощники. Обнимают тебя, скучают, а вот Люся тебя даже целует...
Тут же раздался голос Люси. Наверное, она была в каюте капитана.
— Кысичка! Лапочка моя...
— Ну, все, все! — строго оборвал ее Мастер. — Я тебе жму лапу, Мартын. Эй, парень! Москвич! Ты смотри там... Помоги Мартыну.
— Не волнуйтесь, сэр. Все будет о’кей.
— Мартын! Спасибо тебе за все! Ты меня понимаешь?
— Да. И вам, спасибо, Мастер. До свидания...
— Стив! — крикнул Мастер из решеточки пульта. — У меня нет слов! Но я сегодня же пришлю тебе пару бутылок «Джека Дэниельса»!.. Конец связи.
* * *
Я никогда в жизни не был в полиции.
Те столкновения с полицией, которые происходили у меня в Германии, совершались на свежем воздухе у таможни в кильском порту, или под открытым ночным небом на автобане Гамбург — Мюнхен, или в миллионерском районе Мюнхена — Грюнвальде, под крышей нашего с Фридрихом фон Тифенбахом дома...
Вот в милиции я бывал!
Правда, всего один раз. Которого мне вполне хватило для исчерпывающей полноты впечатлений.
Года четыре тому назад Шура Плоткин решил всерьез заняться моим образованием. Мы с ним уже постигли Конрада Лоренца — собственно говоря, Лоренца постигал Шура. Он тщательно изучал схемы выражений морды Котов, соответствующие их сиюсекундному настроению. А я специально для него корчил рожи, чтобы он мог отгадать, что я думаю в этот момент и что произойдет в следующее мгновение.
Но уже доктора Ричарда Шелдрейса мы штудировали вдвоем. Тренируя друг друга, помогая друг другу и зачастую поначалу не понимая друг друга. Однако потом все наладилось. Не сразу, но наладилось.
Следующим этапом моего образования было — постижение прекрасного. Так сказать, прикосновение к искусству во всех формах.
Начали мы с живописи. Шура сначала показывал мне репродукцию, а потом разругивал ее, говоря, что это, дескать, образец препошлейшего социалистического реализма.
Я тупо разглядывал картинку и ловил себя на предательской мысли, что в этой картинке мне почти все очень нравится! Я на ней все-все понимал. А для Котов, оказывается, это самое главное.
Когда же Шура, захлебываясь от восторга, совал мне под нос другую репродукцию и говорил, что это блистательный шедевр французского импрессионизма, вершина мирового искусства, но смотреть ее нужно издалека, ибо она написана в модной тогда манере и технике «пуантилизма», то есть из сочетания разноцветных точек, которые сливаются в единый зримый образ лишь при взгляде с достаточного расстояния, — я покорно отходил к противоположной стенке комнаты и искренне скорбел о том, что еще не дорос до понимания подлинного искусства...
Мое тяготение к фотографии, реализму и телевидению Шура считал проявлением полного жлобства, унаследованного мной от какого-то своего далекого Кошачьего предка-хама.
Подтверждением своей теории о некотором количестве хамских генов в моей крови Шура посчитал и то, что я умудрился заснуть в своем кресле во время исполнения Первого концерта Чайковского. Тем более что эту пластинку Шура поставил на проигрыватель специально для меня!..
На этом с музыкой было покончено.
Но и это не остановило Шуру в своем просветительском стремлении.
Венцом Шуриных попыток сыграть в «Пигмалиона и Галатею» — когда-то он пересказал мне этот незамысловатый сюжетец — был, конечно, наш культпоход в Эрмитаж.
Накануне в Ленинград прилетел из Варшавы старый Шурин приятель — польский журналист Сташек. И остановился у нас, заявив, что они лучше пропьют с Шурой деньги, выданные ему редакцией на гостиницу, чем бросят их в «ненасытную глотку социализма»!
Наверное, денег было не так уж много, потому что хватило их всего на трое суток беспробудной пьянки у нас на кухне, во время которой я на всякий случай взял себе три отгульных дня. И дома практически не появлялся.
На третий день я уселся в траве напротив парадного входа нашего дома и стал ждать дальнейшего развития событий.
И действительно, вскоре раскрылась дверь и на волю выполз очень аккуратно одетый, но опухший Шура Плоткин с прозрачными и бессмысленными глазками. В руках он держал сверток с запахом жратвы.
— Мартышка-а-а-а... — попытался он меня позвать, но засипел и закашлялся. — Мартынчи-и-и-к!..
Я вышел из травы. Шура увидел меня, глаза его приняли некое осмысленное выражение. Он облегченно вздохнул, сел передо мной на корточки и развернул пакет с остатками моего хека и ихней колбасы.
— Все, все, Мартышка... — виновато забормотал Шура. — Денег — ни хуя, пьянству — бой, начинаем культурную программу... Все идем в Эрмитаж! Этот польский мудак семь раз был в Париже — и ни разу в Лувре... Пятый раз прилетает в Ленинград — и до сих пор не знает, где находится Эрмитаж!.. Хотя жутко талантливый парень! Но алкаш, сволочь, пробы ставить негде!..
— Ты на себя посмотри, — в упор сказал я ему.
— Да ты что?! Мартын, окстись!.. О чем ты говоришь?.. Я по сравнению с ним — новорожденный Котенок...
* * *
Потом Сташек с Шурой долго гадали — как протащить меня в Эрмитаж. Сумки и портфели там запрещены, а я в свои тогдашние два года был уже достаточно крупным Котярой и за пазуху меня тоже не спрячешь.
Однако еще не совсем трезвому Сташеку, от которого за версту разило перегаром, пришла в голову идея пронести меня в Эрмитаж в кофре из-под видеокамеры. Камера у Сташека была профессиональная, большая, и кофр соответственно тоже серьезных размеров.
