— Наверно, это все твоя музыка.
— Может быть, — сказал Разиэль. — И ты была со мной. Я «немощнейший сосуд», но у меня есть могущество. И у меня есть ты. Ты веришь мне. И немножко любила меня, да?
— Любила. Все когда-то любили тебя, Разиэль. Ты был нашим принцем.
Тут она не удержалась и заплакала, потому что вера, надежда, любовь покидали ее. И некому было спасти ее душу, а наоборот, снова нужно заботиться обо всех, как всегда. И опять все зазря. Чуть-чуть ганджи. Отголосок мечты и доброй ночи.
— Смешной мир, — сказала она. — Все в нем повторяется. А как узнать, что опять пришло время?
— Смешной.
Неожиданно она почувствовала, что не хочет… не должна… отказываться:
— Разз?
— Что, малыш?
— Разз, может, мы все же сумеем довести до конца. Если ты все делал как надо. Процесс.
— Я сказал тебе про процесс, и ты смеялась надо мной.
— А сейчас не смеюсь. Может, получится. Может получиться! Если ты все делал правильно.
Теперь настала очередь Разиэля засмеяться:
— Сония, ты чудо. Если бы ты была со мной все время, мы бы довели это до конца.
— Я была с тобой.
— Ты спасешь мир, Сония. — Он снова засмеялся. — Говоришь девчонке, что ничего не выйдет. А она тебе: а может, и выйдет. Ты чокнутая, взбалмошная девчонка, крошка. Если б ты была со мной, клянусь, мы бы победили. Начисто забыли бы об истории.
— Мне некуда идти, Разз. Я по-прежнему здесь.
— Сония, ты ведь не шутишь?
— Боюсь, что нет.
— Положение такое, Сония. Мы оказались меж двух миров. Не знаю, смогу ли найти для нас выход.
— Вот что я тебе скажу. Ты находишь выход. Я буду тебя подгонять.
— До сих пор никому подобное не удавалось, — через несколько миль сказал Разиэль. — Но придет время, и кому-то удастся. Процесс…
— Правильно. Процесс.
— Я поверить не мог, — сказал он ей. — Выход — в глазах старика. Мир, которого мы ждали.
— Свобода? — спросила она.
— Музыка. Все это была музыка.
— Ну, слава богу! Музыка.
— Поднажми, подруга, — взмолился он. — Не хочу ставиться при тебе.
58
Ночью вокруг деревни Эйн-Карем светились огни многоэтажек Нового города, которые все теснее и теснее обступали ее. Жители домов, обращенных фасадом к долине, частенько не трудились задергивать шторы на окнах с наступлением темноты. Человеку, глядящему на эти окна, передавалось ощущение протекающей за ними жизни добропорядочной, цивилизованной и комфортабельной. Можно было разглядеть книжные полки, эстампы и картины на стенах.
Сами дома имели непривлекательный вид, так что лучше всего они смотрелись по вечерам, освещенные в соответствии с буржуазным вкусом и респектабельностью их обитателей. В соседнем, Иерусалимском лесу еще сохранились соловьи. Их трели и повторяющиеся, замысловатые риффы и утешали, и волновали душу.
Когда Лукас с Розой подъехали к бунгало, в ближайших домах горело лишь несколько окон. Горизонт на востоке светлел и был цвета иерусалимского камня; со стороны деревни доносился призыв громкоговорителя к молитве.
Он тихонько прошел по комнатам, но не обнаружил ни Де Куффа, ни Разиэля с Сонией. Остальная компания спала. Только сестра Иоанна Непомук ван Витте бодрствовала: разглядывала книжку с картинками о Сулавеси, где прожила много лет.
Лукас позвонил в квартиру Сонии в Рехавии, но никто не ответил.
— Будешь у них за главную, — сказал он Элен Хендерсон. — Полагаю, все выжидают, пока не утрясется.
Роза снова была собой. Всю дорогу на юг она сосредоточенно молчала.
— Что утрясется?
— Все.
Элен приняла ванну и легла, а он сделал еще несколько безуспешных звонков Сонии. Затем лег в гостиной на пол и забылся беспокойным сном. В восемь утра, толком не отдохнув, он позвонил Оберману, который успел вернуться из Турции, и попросил того подъехать. Оберман не мог: он был на обходе в клинике Шауль-Петак. Они договорились встретиться в клинике. Лукас прихватил с собой один из планов здания, которые нашел в минивэне.
— Выглядишь ужасно, — сказал доктор, когда Лукас вошел к нему в кабинет.
Лукас объяснил, что он принял экстази у истоков Иордана, был свидетелем первого и второго пришествия Мессии и с дядюшкой Рэтом и мистером Кротом посетил Пана.
— Экстази? Как же ты доехал обратно?
— В разобранном виде. Но доехал. — Он протянул Оберману одну из схем. — Это тебе о чем-нибудь говорит?
Они разостлали потрепанную копию на столе, с которого Оберман убрал гору папок. Лукасу, на его совершенно неопытный взгляд, по-прежнему казалось, что это нечто вроде синьки, эскиза здания в разрезе на трех уровнях, с размерами, указанными в метрах.
Словесные пометки на листе, за одним исключением, были на английском или транслитерированном арабском. Тут был прямоугольник, в котором Оберман распознал Баб-аль-Гаванима, древние ворота в стене, окружающей Харам. Единственное слово на иврите Лукас прочел как «кадош» и перевел как «святой». Начертанные на грубом листе обрубленные, яростные буквы языка, на котором Бог говорил с Адамом, изумляли. Mysterium terrible et fascinans[437].
В другом квадрате сетки координат стояло греческое слово «Сабазий».
— Это карта стены, окружающей Харам, — сказал Оберман. — Похоже, что с обозначением мест последних раскопок.
— Что здесь значит «кадош»?
— Священное место. Может быть, чья-то идея насчет того, где находилась святая святых.
— А Сабазий?
— Это фригийский бог. Подробности не помню.
— Думаете, это имеет отношение к закладке бомбы? — спросил Лукас.
— Гипотеза приемлемая. Из нашего телефонного разговора я понял, что у вас были какие-то проблемы с Линдой.
— Еще какие! Полагаю, она замешана в этом.
— Откровенно говоря, вы не ошибаетесь. Она натура увлекающаяся, причем без тормозов. Если ей приспичило, значит приспичило.
— Я тут задал себе вопрос: что в действительности произошло с ее мужем? — сказал Лукас. — На вашем месте я бы тоже задумался над этим.
Оберман вздохнул:
