Закрыв дверь, Стирпайк немедля сбросил с себя простыню и, завернув в нее череп, засунул сверток с глаз подальше – под доски, для чего-то наваленные вдоль стены коридора.
Из комнаты по-прежнему не долетало ни звука. Стирпайк понимал, что этим вечером заглядывать к сестрам нет никакого смысла. Что бы он им ни сказал, они его не услышат. Он, впрочем, задержался на несколько секунд, ожидая, что истерика обретет, наконец, голос, но не дождался и пошел к себе. Уже сворачивая за угол, в другой, дальний коридор, он вдруг замер на месте. Все-таки началось. Звук, хоть и ослабленный расстоянием и закрытыми дверьми, был, однако же, страшен – далекий, ровный, нескончаемый вой беззащитного ужаса.
Когда назавтра вечером Стирпайк навестил сестер, он нашел их в постели. Дурно пахнущая старуха принесла им поесть. Сестры лежали, прижавшись одна к другой, и определенно чувствовали себя так, что хуже и некуда. Лица их были белы до того, что трудно было сказать, где кончаются эти самые лица и начинаются длинные подушки.
В спальне горел яркий свет. Стирпайка это обрадовало. Он помнил, как, явившись к ним «Смертью», сказал, что «удушает в темных комнатах». Яркий свет свидетельствовал, что Двойняшки сумели запомнить хотя бы часть услышанного прошлой ночью.
Но и при всем при том особенно рисковать не следовало.
– Ваши светлости, – сказал Стирпайк, – что-то вы худо выглядите. Очень, очень худо. Но поверьте, я себя чувствую еще хуже. Я пришел просить вашего совета, а быть может, и помощи. Мне необходимо кое-что вам рассказать. Приготовьтесь. – Он откашлялся. – У меня была гостья. Гостья с того света. Вы только не пугайтесь, сударыни, но ее звали Смертью. Она явилась ко мне и сказала: «Их светлости совершили мерзостное убийство. Сейчас я пойду к ним и до капли выдавлю воздух из их старых телес». Но я возразил ей: «Нет! остановись, молю тебя. Ибо они обещали не говорить никому ни слова». А Смерть спросила: «Как я могу тебе верить? Где доказательства?» И я ответил: «Я свидетельствую перед тобой. Если их светлости произнесут хотя бы один только раз ПОЖАР или СТИРПАЙК, ты заберешь их с собой, в червями изрытую землю».
Кора с Клариссой попытались что-то произнести, но им не хватило сил. В конце концов, Кора сказала:
– Она… и… сюда… приходила. И сейчас здесь. Ах, спаси нас! спаси!
– Приходила? – вскочив, воскликнул Стирпайк. – Смерть приходила и к вам?
– Да.
– Странно, что вы еще живы! Она от вас чего-нибудь требовала?
– Да, – сказала Кларисса.
– Вы все запомнили?
– Да… да! – сказала Кора, ощупывая пальцами горло. – Мы все можем запомнить. Спаси нас.
– Спасение в вашей власти, надо только молчать. Жить хотите?
Сестры трогательно закивали.
– Тогда ни слова, никому.
– Ни слова никому, – эхом отозвалась Кларисса в тиши ярко освещенной спальни.
Стирпайк откланялся и вышел, и вернулся к себе по другой лестнице – с длинными, круто изогнутыми перилами, по которым он с немалой скоростью съехал, ловко спрыгнув в самом конце.
Совсем недавно он реквизировал только что отделанные заново покои, окна которых выходили на поросшие кедрами лужайки. Эти покои в большей мере отвечали положению, которое Стирпайк занял благодаря новым его обязанностям.
Перед тем как войти в свои апартаменты, он глянул вдоль коридора и увидел в дали – слишком большой, чтобы сюда донесся звук их шагов, – Доктора с Фуксией.
Стирпайк вошел к себе. Дымчато-синий прямоугольник окна рассекали черные ветви. Он зажег лампу. Стены полыхнули, окно залила чернота. Ветви исчезли. Стирпайк задернул шторы. Он сбросил башмаки и, навзничь пав на кровать, выгнулся дугой, на миг отбросив напускное достоинство и став, по крайней мере телесно, в большей мере похожим на семнадцатилетнего юношу – ибо он в жутком ликовании корчился, изгибал спину, раскидывая в стороны руки и ноги. В конце концов, на него напал смех. Он хохотал, хохотал, слезы лились и лились из его темно-красных глаз, пока, окончательно изнуренный, беспомощный, он не откинулся на подушки и не заснул, искривив тонкие губы.
Часом раньше Фуксия с Доктором встретились, как было условлено, в Прохладной Зале. На сей раз легкомыслие Доктора словно рукой сняло. Он утешал девочку хорошо подобранными словами, высказывая мысли простые и ясные, искусно касаясь различных ее печалей. Вместе обговорили они все те прискорбные, плачевные испытания, которые выпали на их долю, обсудили все, с ними связанное – ушедшую в свои мысли мать Фуксии; сверхъестественное исчезновение ее отца; поговорили о том, жив ли он еще или умер; о сестре Доктора и о Двойняшках; о загадке Свелтера и Флэя; о маленькой нянюшке Шлакк; о Баркентине и Стирпайке.
– Будьте с ним поосторожнее, Фуксия, – сказал Доктор. – Запомните?
– Запомню, – пообещала Фуксия. – Да, я запомню, доктор Прюн.
Сумерки плыли за окнами… гигантские, осыпающиеся сумерки, колыхавшиеся и оседавшие подобно пепельной мгле.
Фуксия расстегнула две верхние пуговки блузки, отогнула в стороны освободившуюся ткань. Перед тем как сделать это, она отвернулась от Доктора. Затем прижала сложенные чашками ладони к груди. Казалось, она что-то прячет.
– Да, я буду осторожна, доктор Прюн, – повторила она, – и запомню то, что вы сказали, – но сегодня я должна была надеть его – должна.
– Что вы должны были надеть, мой грибочек? – спросил Прюнскваллор, впервые подпустив в голос лукавства – серьезные разговоры закончились, можно было немного расслабиться. – Да снизойдут небеса к бестолковой моей голове, я как-то упустил нить – если, конечно, таковая имелась! Повторите еще раз, о смуглая радость моя.
– Смотрите! – вот! – ради вас и меня, потому что я так захотела.
Фуксия уронила руки и они тяжело повисли вдоль тела. Глаза девочки сияли. Смесь неуклюжести с величием проступила в ней: гордо вздернутая голова – горло поблескивает, ноги расставлены, ступни чуть свернуты вовнутрь.
– СМОТРИТЕ!
Доктор, повинуясь ее приказу смотрел, и смотрел неотрывно. Рубин, подаренный им девочке в ночь, когда он познакомился со Стирпайком, горел на ее груди.
И вдруг – неожиданно, внезапно – она пустилась бежать, ступни ее гулко били по каменным плитам, а дверь Прохладной Залы меж тем покачивалась взад и вперед… взад и вперед.
ВОГРАФЛЕНИЕ
День «Вографления» был дождлив. Лил монотонный, унылый, серый дождь, напрочь лишенный жизни. У него не было сил, чтобы остановиться. В окнах Северного крыла неизменно маячило около сотни лиц, вглядывавшихся в небо, в дождь. Сотни людей перегибались через подоконники Южной стены, тоже вглядываясь. Один за другим, они исчезали, отступая во тьму, но в новых окнах появлялись новые. Дождь. Медленный дождь. Восток и запад Замка вглядывались в дождь. Дождливый будет денек… Этот не перестанет.
