Вцепившись мне в рубашку, он неслышно стонал. Дара, сидя у корытца, смотрела на нас с каким-то странным выражением лица. Уже боялся, что и ее придется утешать, но девочка вдруг встала, как-то стеснительно глянула на нас и ушла в дом. Словно не хотела мешать серьезному мужскому разговору. Черт, как же мне парня успокоить? Гладя его по спине, я постарался сделать голос как можно более спокойным.
– Понимаешь, Илья, мы все смертны. Все мы когда-нибудь умрем. Для меня время подошло сейчас. Не хочется, конечно, но я с этим сделать ничего не могу. Вот как бы мне ни хотелось, но не могу. Ну так что же убиваться зря? Я лучше вас с Дарой подготовлю.
Он промолчал, дернув меня за рубашку и не отрываясь от моего плеча.
– Неужели вам не страшно – совсем перестать быть?
– Ты меня чем слушал? Я же тебе говорил, для меня это всегда был запасной выход. Раз – и все. И тебя нет, и боли нет, ничего нет. Это как лечь спать, только уже не проснешься. Ну, ты же каждый день идешь спать? Где твое сознание в этот момент? Так что смерть – это как пойти уснуть.
– Михалыч, вы в самом деле – совсем не боитесь? – Мальчишка требовательно смотрел мне в глаза, будто ища обман.
– Бояться смерти? Глупое занятие.
– Почему?
– Я не верю в то, что после умирания организма есть какая-то форма существования сознания. Понял формулировку?
– А… ага. Но если все-таки есть?
– Тогда тем более нечего бояться. Если жизнь и дальше будет, то чего бояться? Как-нибудь наладится.
– А если в ад попасть? В настоящий ад? Не так, как вы вчера говорили?
– В ад? Илья, любая форма существования – это жизнь. Если она полна мучений, то это не беда, это просто такая вот хреновая жизнь. К тому же любые пытки рано или поздно заканчиваются. Или я от мук сойду с ума и перестану быть собой, тогда мучиться продолжит кто-то другой, а он может и не знать, что его жизнь – ад.
– Тогда получается, что вы хотите умереть? Что это хорошо?
В его голосе была какая-то знакомая задумчивость. Очень уж знакомая…
Так. Придется действовать по-другому.
– Подойди.
Я притянул его поближе, поставил перед собой, а потом, не давая времени понять, вытащил из кармана пистолет и приставил к его голове. Щелчок предохранителя оказался неожиданно громким в этой утренней летней тишине.
– Что это такое, знаешь?
– З… наю. – От неожиданности мальчишка оцепенел.
– Хорошо. К чему он приставлен?
– Ко мне. Михалыч, вы…
Я нажал оружием так, чтобы он вынужденно отвел голову.
– Молчи. К тебе он приставлен, к твоей бестолковой голове. Что будет, если я выстрелю?
– Умру?
Он косил глазами на мою руку с оружием, но пока не пытался вырваться.
– Умрешь. Вот одно движение пальца, – Я быстро отвел ствол от его головы и выстрелил в воздух. Мальчишка ойкнул и присел, когда горячий ствол снова был вдавлен ему в висок. – И все, твои мозги разлетятся по двору. Чем ты тогда будешь мыслить? Кем ты тогда станешь? Как называется человек, которому вышибли мозги?!
Илья смотрел на меня с ужасом. Я почти кричал, то и дело дергая его за рубашку, иногда водя воняющим гарью стволом перед его носом.
– Мертвец это называется. Ты хочешь умереть?
– Я… Михалыч!
– Ты хочешь умереть?! Говори, или я сочту, что хочешь, и пальну! Говори!! – Я с силой вдавил ствол ему в щеку, и он вдруг заорал:
– Не хочу! Я не хочу!
Его правая ладонь вдруг оказалась прижата к моей груди, прямо напротив сердца.
– Не хочешь?! Даже готов сопротивляться? Готов?!
– Готов! Отпустите!
– Хрен тебе!
Я отшвырнул пистолет в сторону и, схватив его за запястье, прижав его ладонь к себе, начал убеждать:
– Илья, никто не хочет умирать, никто! Все хотят жить. Иногда человек устает и думает, что смерть будет лучше, но она всегда хуже. Никто не возвращается оттуда, никто! Любящие родители, друзья, дети – никто не вернулся! Мы умираем навсегда! Слышишь?
Он пытался выдернуть руку, но я был сильнее.
– Илья! Посмотри на меня!
Мальчишка с залитым слезами бледным лицом стоял на подгибающихся, трясущихся ногах, но все-таки стоял и слушал.
– Я бы черту душу продал или тому демону, которого утром завалил, но души, наверное, тоже нет. Мне осталось четыре часа, потом меня не станет. Совсем, навсегда. Я хочу, чтобы остались вы. Ты, Дара. Чтобы вы жили, чтобы выросли и стали хорошими людьми. Или плохими, черт с ним, с добром, но чтобы вы жили. Ты понял? Ты понял?!
Он часто закивал. Притянув к себе, я обнял его и зашептал уже в ухо:
– Жить – хорошо. Жить – правильно. Но смерти бояться не надо. Я вот не боюсь, знаешь, почему? – Он замотал головой, шмыгая носом. – Потому что смерти – нет. Есть умирание, это может быть больно, страшно, но самой смерти – нет. Я хочу жить, но никто не живет вечно. – Помолчав, слушая его всхлипы и гладя по спине, я продолжил совсем спокойно. – Илья, иногда жить просто не получается. Это не плохо, это не хорошо, это есть. Прости, я бы с вами остался, но не получается. Ты обиделся?
Пацан помотал головой, потом кивнул, потом опять помотал. Значит – слушает. Хоть это хорошо.
– Давай, умойся. – Я кивнул на дверь в дом. – И Дару успокой. Напугал я ее криками, наверное.
Мальчишка, с опаской отстранившись, прерывисто вздохнул, посмотрел на мое спокойное лицо, утер рукавом слезы, и, всего раз оглянувшись, ушел в дом, где сразу споткнулся обо что-то. Да, воспитатель из меня тот еще. У отца тогда лучше получилось, но у меня ни балкона, ни крепких отцовских рук. Пистолет у лба вроде не хуже сработал, сразу в глазах разум появился, а дурные мысли ушли. А может, их и не было, может, мне просто показалось, от всей этой фигни? Ничего, все равно… все равно уже. Посмотрев на пистолет, с сожалением вздохнул, поставил на предохранитель и убрал. Все, это был последний урок, больше я его научить ничему не успею. Три месяца со мной, что он будет помнить через десять лет?
Да похрен, пусть хоть забудет. Лишь бы жил, а прошлое оно всегда умирает, ну его, это прошлое.
Боюсь ли я умирать? Эх, мальчик, да я готов зубами выгрызать себе спасение, только где оно?!
Там – покой, там тишина, там избавление от всех бед и болей. Но я не хочу! Хотя кто меня спрашивает? Кто спрашивает всех тех, кому сегодня придется умереть?
Закрыв глаза, я поднял лицо к солнцу. Так вот, значит, как выглядит смирение? Отрицание было в школе, гнева тоже полно тогда, когда первые анализы казались дурацкой шуткой, как это – я умру? Потом торг пополам с депрессией и годы тихой жизни по придуманным правилам. А сейчас простое печальное понимание, что я сделал все, что мог. Так ведь? Три, может, четыре часа. Хотя какое там четыре, со всей этой нервотрепкой! Ну и пусть, сколько ни есть – все мое.
