движения, неотвратимо обращенного вспять, к старым проигранным битвам, старому бесплодному делу, четырем годам разорения, физические следы которых за десять, двадцать и двадцать пять круговоротов времен года затянулись землей; двадцать пять лет, затем тридцать пять; ушли в небытие не только век и эпоха, но и образ мыслей; город сам написал эпилог и эпитафию: в 1900 году, в День поминовения павших конфедератов миссис Вирджиния Дю Пре, сестра полковника Сарториса, дернула шнур, трепещущее флаговое полотнище распахнулось и спало, обнажив мраморную статую — каменного пехотинца на каменном пьедестале, воздвигнутую там, где сорок лет назад ричмондский офицер и местный баптистский священник приводили к присяге полк Сарториса, старики в серых с галунами шинелях (теперь уже все офицеры в чинах не ниже капитана), пошатываясь, вышли на солнечный свет, палили в ласковое небо из дробовиков и вздымали надтреснутые, дрожащие голоса в пронзительных воинственных криках, которые сквозь дым и грохот слышали когда-то Ли, Джексон, Лонгстрит, оба Джонстона (и, разумеется. Грант, Шерман, Хукер, Поуп, Макклелан и Бернсайд); эпилог и эпитафию, потому что, видимо, ни дамы из ОДК[53], которые заказали и оплатили памятник, ни архитектор, который спроектировал его, ни даже каменщики, которые его установили, не обратили внимания, что мраморные глаза смотрят из-под мраморной руки не на север, на врага, а на юг, на (как бы то ни было) собственный тыл — должно быть, как говорили остряки (уже могли говорить, старая война окончилась тридцать пять лет назад, и над ней можно было даже подшучивать — не позволяли себе подобных шуток только женщины, дамы, несдавшиеся и непримиримые, даже спустя еще тридцать пять лет они будут вставать и уходить из кинотеатров с фильма «Унесенные ветром»), в ожидании подкрепления, или, может, это вовсе не боевой солдат, а военный полицейский, высматривающий дезертиров или скорее всего безопасное место, чтобы удрать: потому что та старая война отошла в прошлое; сыновья стариков, ковылявших в серых шинелях, погибали на Кубе уже в синих, мрачные напоминания, свидетельства и усыпальницы новой войны уже властно захватывали землю, прежде чем холостая пальба из дробовиков и невесомо спадающее полотнище обнажили последнее напоминание о старой.
С новым веком пришел новый образ не только мыслей, но и жизни: теперь стало возможным сесть в Джефферсоне на поезд, улечься спать, а утром проснуться в Новом Орлеане или в Чикаго; почти в каждом доме города, за исключением негритянских лачуг, появились электрический свет и водопровод; город закупил и очень издалека привез серый смолистый дорожный материал, именуемый «макадам», и покрыл им целую улицу между вокзалом и отелем, так что наемным экипажам, встречающим на станции коммивояжеров, юристов и вызванных в суд свидетелей, уже не приходилось во время зимней слякоти качаться, трястись и застревать колесами в рытвинах; каждое утро к самым дверям домов подъезжал фургон с искусственным льдом, и в холодильник, стоящий на задней веранде, клали лед, живущие поблизости дети гурьбой бежали за ним (фургоном) и грызли кусочки льда, которые откалывал им возница-негр; и в то лето специально построенная поливальная тележка стала каждое утро объезжать улицы; наступило новое время, новая эпоха: на окнах появились ширмы; люди (белые) получили возможность спать летом при свежем воздухе и нашли это безвредным и приятным: словно в человеке (или, по крайней мере, в его родственницах) внезапно проснулась вера в гражданское право быть свободным от пыли и насекомых.
Движение все ускорялось: от скорости пары лошадей по обе стороны отполированного дышла до тридцати, потом пятидесяти, потом ста под жестяным капотом размером не больше корыта: и полиция почти сразу же была вынуждена взять их под контроль; в одном заднем дворе на окраине города бывший подмастерье кузнеца, перемазанный машинным маслом человек с глазами монаха-духовидца, уже строил бензиновую тележку, сам отливал и растачивал цилиндры, штоки и кулачки, изобретал кольца, пробки и клапаны, когда обнаруживал, что в них есть необходимость, тележка должна была двигаться и двигалась: она с чадом и треском выползла из переулка в ту минуту, когда банкир Баярд Сарторис, сын Полковника, проезжал мимо в своем экипаже: в результате среди бумаг Джефферсона и по сей день хранится указ, запрещающий движение механических экипажей по улицам муниципального города: он (этот самый банкир, Сарторис) погиб в одном из них (таким был прогресс, таким скорым, таким быстрым), вышедшем из управления на обледенелой дороге у его (банкира) внука, только что вернувшегося (таков был прогресс) после двух лет службы летчиком-истребителем на Западном фронте, защитная краска уже постепенно облезает с французского полевого орудия, стоящего у пьедестала памятника конфедератам, но не успела она еще потускнеть, как в городе появился неон, а в округе А. А. А. и С. С. С. и W. P. A.[54] (и X.Y.Z и т. д., как выразился «дядюшка Пит» Гомболт, тощий, чистый, вечно жующий табак старичок, блаженствующий на политической синекуре, именуемой «судебный исполнитель Соединенных Штатов» — во времена реконструкции, когда штат Миссисипи был военным округом Соединенных Штатов, эту должность занимал негр, который в 1925 году был все еще жив, — кочегар, дворник, швейцар и трубочист у пяти-шести адвокатов и врачей и одного банковского служащего — и все еще известен как «Тутовник» благодаря занятию, которому предавался и до бенефиция судебного исполнителя, и во время него, и после: продаже самогонного виски пинтовыми и полу-пинтовыми бутылками из тайника под корнями большого тутового дерева за аптекой его бывшего до 1865 года хозяина); все эти W. P. A. и X. Y. Z. на каждом шагу обезобразили город хуже, чем война: исчезли последние лесные деревья, которые окаймляли Площадь и затеняли уцелевшие балконы вторых этажей, куда выходили двери из приемных врачей и юристов и которые, в свою очередь, затеняли подъезды магазинов и тротуары; уже исчезли даже балконы с их коваными перилами, на которые во время бесед долгими летними днями адвокаты клали ноги; исчезла и замкнутая железная цепь, протянутая меж деревянных столбов вокруг двора суда, куда фермеры привязывали свои упряжки; и общественная поилка, где они могли напоить их, потому что исчез последний фургон из стоявших на Площади весной, летом и осенью по субботам и торговым дням, и уже вымощена не только Площадь, но и улицы, ведущие к ней, повсюду расставлены знаки предупреждения и запрещения, относящиеся только к тому, что способно двигаться быстрее тридцати миль в час; последние лесные деревья исчезли уже и со двора суда, их заменил подстриженный декоративный кустарник, выведенный и выращенный в теплицах штата Висконсин, а в здании суда (и муниципалитета) судебные и муниципальные
