нанялся на лесопилку, часто наблюдал за тем, как сгружают бревна, с удовольствием чувствовал, как под ногами похрустывают замерзшие опилки и стружки, любовался блестящим на солнце свежим срезом белой древесины. Все это напоминало ему отцовскую столярную мастерскую, где всегда было полно деревянных обрезков, кубиков, кружков, которыми ему нравилось играть.
Эти воспоминания так растрогали его, что он даже послал Габике открытку. «Живу как отшельник, — писал он, — зато без забот».
Ответа он не ждал, да и не хотел его получить. Он чувствовал себя легко и спокойно: у него была теплая постель и сытная еда, а работал он в волшебном мрачном лесу, где в темноте гнилые пни светились голубоватыми огоньками.
Трактор с трудом карабкался вверх по скользкой дороге. На повороте из лесу неожиданно показалась женщина. Винцент узнал продавщицу, засигналил, сбавил скорость и, крикнув: «Садись!», подал женщине руку.
— К врачу ходила, — сказала та, — всю ночь зубами маялась.
— Нельзя одной спать, — шепнул он ей. — Стоит женщину оставить на ночь одну, и у нее обязательно что-нибудь заболит.
Она смутилась и промолчала.
Винцент подумал: ей, вероятно, около сорока. Но выглядит как девочка — маленькое личико, прозрачная кожа.
Тарахтел трактор. На речке вздувался лед. По вершинам деревьев гулял ветер. Чувствовалось приближение весны.
— Вам нравится здесь? — спросила она после долгого молчания.
— Очень. Дикий девственный край.
— Дикий?
Она посмотрела на него выжидательно, словно требовала объяснить, в чем дикость этого края.
Ее настойчивый взгляд сбил его с толку.
Эта женщина давно интересовала его. Он вспомнил, как она сосредоточенно таскала тяжелые бидоны, ящики с бутылками и банками, корзины с хлебом. В ней все было естественно и беззащитно: поблекшее, без всякой косметики лицо, открытое всем ветрам, голые кисти рук, посиневшие от холода, глубоко посаженные глаза, прищуренные от солнца.
— Дикий! — повторила она. — Может, когда-то и был дикий. А сейчас покинутый. Посмотрите на нашу деревню. В каждом втором доме заколочены окна. Люди ушли. Остались только одинокие пожилые женщины.
На повороте она, потеряв равновесие, оперлась о плечо Винцента, но тотчас же выпрямилась. Он взял ее за руку:
— Не бойся, — и подумал, что сейчас для него существуют три женщины: далекая Габика, в каждом письме требующая развода, полусонная болтливая старуха хозяйка и эта продавщица, которая каждое утро поит его теплым молоком.
— Да и долина опустела, — продолжала она. — Летом еще так-сяк, а с осени до весны мы совсем отрезаны от мира. Когда-то лес тут возили по железной дороге, а теперь и паровоз редко увидишь.
Винценту показалось, что она, словно ребенку на ночь, рассказывает ему сказку.
— Летом здесь чудесно, все цветет… кругом медуница…
— Медуница?
— Это такой цветок. Липкий. Его нектар любят пчелы.
— А ты?
— Перестаньте! Я рада, что живу здесь… Человеку приходится к этим местам долго привыкать. Я сама горожанка, и вначале мне пришлось трудно. Там у меня были книги, скрипка. А здесь только цветы да деревья. Правда, деревья особые, из них делают скрипки. Лещиной их тут называют.
Винцент подумал, что она напоминает ему молодую учительницу Ирму, которая в младших классах преподавала им священное писание. Ее внутренний огонь, ее фанатизм покоряли его. Как умиротворенно склоняла она голову, с каким восторгом водила их в костел, в каком одухотворенном порыве складывала на груди руки. Правда, он никогда не верил ей. Ее слова казались ему смешными. Можно было подумать, будто за ее набожность господь уготовил для нее самое лучшее место, будто она пользовалась божьей милостью, чтобы потом дарить ее другим.
То, чему она их учила, он уже не помнил. Но ее забыть не мог: такая маленькая, худенькая, убежденная, что вера дает ей могущество. Она осталась для него символом нежности и силы.
— Если бы вы получше узнали этот край, никогда бы отсюда не ушли.
— Я не говорю, что тут плохо. Я только сказал, что здешняя красота дикая.
— Красота не может быть дикой.
— А какой она может быть?
— Красота есть красота — и только.
Она достала из сумки яблоко, протянула ему.
— Тебя, случайно, зовут не Евой? — спросил он, и перед его глазами промелькнула табличка, висящая на двери магазина: «Заведующая Ева Цвенгошова».
— Как вы угадали?
— Очень просто. История Адама и Евы бессмертна. Вот яблоко, значит, должна быть и Ева.
Она опустила глаза и отмалчивалась до самой деревни.
Трактор трясся по размытой, грязной дороге.
Они остановились посредине деревни. Винцент помог Еве спуститься на землю. Колокола звонили вечерню. Он подумал, что Ева перекрестится, но она только поправила юбку и направилась по улице вверх. Он пошел за нею.
— У нас бытует поверье: если мужчина идет за женщиной по ее следам, то она полюбит его.
Она сдержалась, чтобы не рассмеяться.
— А у нас существует другое поверье.
— Какое же?
— Идущий вслед за кем-то желает его смерти, — сказала Ева и, не оглядываясь, ускорила шаг, отперла дверь и вошла в дом.
Ева получила письмо. Целый день ей не хотелось распечатывать конверт. Прочитала только под вечер, когда прибралась в доме.
Письмо было от мужа. Он сообщал, что в следующем месяце вернется домой. Писал он корявыми печатными буквами, наподобие тех, какими помечают пни, писал, что его рука привыкла сжимать топорище и карандаш просто не держится в пальцах. «Топор — это моя вторая жена, — бывало, посмеивался он, когда возвращался домой в хорошем настроении. — У него есть все, что должно быть у хорошей жены. Об этом говорили еще наши старики, а они были мудрые. Только вместо того… этого… у нее, топориной души, острие. Ха-ха-ха!»
Ева поднялась, хотела взять с полки чистый лист почтовой бумаги. Но вдруг голова закружилась. Видимо, упало кровяное давление. Скулы горели, на лбу выступил пот. Она прижала ладони к щекам, быстро наклонила голову и почувствовала медленное, ритмичное биение сердца, напоминающее стук колес на стыках железнодорожных рельс.
Ева все еще боялась мужа. Она боялась его с той самой минуты, когда впервые увидела.
Жила она тогда в маленьком домике на окраине города. В палисаднике благоухала резеда. Родители, слабые и больные, уставшие от забот, сами недоедали и недопивали, заботясь о будущем трех дочерей.
Теперь, когда Ева вспоминала о своем детстве, ей казалось, что она всегда ходила голодной. Она помнила мамины упреки: «Кто это таскает сахар! Я отложила его на праздники, и уже не осталось ни куска». «Ешьте поменьше, пейте поменьше, — учила она дочерей. — Такие девочки, как вы, должны есть, как птички». Она воспитывала их в строгих нравах. Еве, самой старшей, родители разрешали учиться у старого пана игре на скрипке,
