Извещенные правительственной телеграммой Ульяновы — старшая сестра Марии Анна, ее сутулый скучный муж Марк Елизаров и очкастенький, лысеющий Митя, предполагаемый брат вождя, — навели в своем и без того чистеньком жилище совершенно хирургическую стерильность, отскребли полы и лестницы, выложили на видные места революционные книги — Надсона и Некрасова. Это была семья, каких в России тысячи, если не миллионы, — унылая, несчастная, забитая, честная и находящая в этой честности свое единственное утешение. Отец их был из тех, на чьей могиле обязательно говорят: «Служил ты недолго, но честно»; в столе у такого человека непременно лежит тетрадка, в которую он в горячие студенческие годы от руки переписывал фривольные стишки, перемежаемые песнями Беранже в переводах Курочкина. Луначарский перелистал толстую серую тетрадь, в которой «Гусарская азбука» соседствовала с «Поэтом и гражданином» без цензурных изъятий; осмотрел книгу, выданную в гимназии отличнице Анне, — легенды народов Севера, господи боже мой, что может быть скучнее, бессолнечнее, монотоннее, чем легенды народов Севера... Откуда бы в этой семье взяться Ильичу, пылкому, игристому, как шампанское? Как представить его заливистый хохот в этой цитадели серьезности и безнадежности?
— Кстати, — сказал Луначарский за жидким чаем. — Уведомила ли вас Мария Николаевна, что вашего батюшку зовут теперь Илья?
— Ка... каким образом? — поперхнулась Анна Николаевна. — Весь город помнит его как Николая!
— Анна Николаевна, — медленно и печально произнес Луначарский. — Ну какой там «весь город», голубушка? Кто сейчас, после такой крови, вообще помнит, что там было в семидесятые годы? Никто не покушается на память вашего отца, более того — он станет самым известным в России инспектором реальных училищ! Честный труженик на ниве народного просвещения... Но вместо Николая Николаевича Ульянова будет Илья Николаевич Ульянов, только и всего! Согласитесь, проще убедить десяток симбирских старожилов в том, что Николая звали Ильей, — чем внушить всей России, что ее вождя звали Николаичем!
— Скажите... а каково было истинное происхождение товарища Ленина? — робко спросил Дмитрий Николаевич, в чьих чертах не было ни малейшего сходства с его новым братом.
— Товарищ Ленин, — строго сказал Луначарский, — вел строгую жизнь революционера. О его происхождении ничего не знали даже его ближайшие товарищи, даже товарищ Крупская. Мне ли рассказывать вам, как зверствовала царская охранка? Владимир Ильич никогда при жизни не рассказывал о своей семье. Но массам необходим воспитательный пример. И мы пришли к выводу, что наилучшим воспитательным примером будет именно история семьи Ульяновых...
— Но как же вы объясните, что настоящая фамилия товарища Ленина была Ульянов? — скучно спросил скучный Марк, способный задавать только такие дотошные вопросы. Вероятно, в его профессии земского статистика подобная дотошность была уместна, но десять минут в обществе этого человека способны были навеки отвратить от статистики, земства и служения народу в целом.
— Ну, это несложно, — отмахнулся Луначарский. — У всякого революционера есть псевдоним, партийная кличка, подпись для публикаций в правительственных изданиях... Товарищ Ленин в Париже использовал псевдонимы Тулин, Надин, Инин... Я сам несколько раз ставил свои драмы под чужим именем, потому что мое собственное находилось в России под запретом, — приосанился он.
— А может быть, я знаю какие-нибудь ваши сочинения? — робко спросила Анна Николаевна.
— Возможно, — загадочно ответил Луначарский. («Юрий Милославский», — хихикнул он про себя.) Анна поняла, что расспросы неуместны, и отстала.
— И все-таки, — гнул свое Марк, — я, знаете, воспитан в том духе, что категорически отвергаю любую ложь, пусть во благо революционного дела. Нельзя строить на фундаменте лжи, вот что я не устаю повторять. И отец Анны Николаевны был честнейший человек, Мария его почти не помнит, но Анна-то помнит отлично... Простите, что я учу государственному мышлению вас, человека государственного, но вы должны понять мои сомнения...
— Скажите, Марк, — разозлился Луначарский, — когда революционер-подпольщик приклеивает бороду — это ложь? Когда он отказывается выдать зверям из охранки своих товарищей — запирательство? А когда создатель нового государства выигрывает в наперстки сумму, необходимую для революции, — это надувательство, так по вашей логике? Это контрреволюционная логика, товарищ Елизаров! (Сам Луначарский терпеть не мог репрессивной демагогии, но ничем другим заткнуть Марка было нельзя.)
Семья Ульяновых испуганно замолчала. Только Николай Николаевич с портрета подмигнул как-то заговорщически — не зря у него в тетрадке была «Гусарская азбука». И в лице его, в самом деле имевшем некое сходство с подвижкой и улыбчивой физией Ленина, — в самом деле была какая-то веселая сумасшедшинка. Мало кто знал, что у тихого инспектора реальных училищ была любимая привычка — иногда во время зануднейшей беседы с учителями или кислого чаепития с директором гимназии вдруг подмигнуть вот этак, словно говоря: «Ну я же все понимаю, братцы», — и жизнь провинциальной гимназии начинала казаться переносимее.
Луначарский заночевал в двухэтажной симбирской гостинице «Бристоль», ныне «Красный Бристоль» — никто в городе не знал, в чем смысл названия, и полагал, что если это какой-то заграничный город, то вследствие мировой революции рано или поздно покраснеет и он. Луначарскому было очень скучно. Он раздал членам семьи Ульяновых первые распоряжения, выдал деньги на закупку экспонатов (следовало купить новому братцу детскую кроватку, любимые книжки, папку для нот, учебники, курточку, которую неугомонный маленький Ильич пропорол о сучок, играя в индейцев, — после чего добрая матушка мягко пожурила его, и Ильич никогда, никогда уж больше не попадал на сучки, а вместо индейцев играл исключительно в хижину дяди Тома!) — и делать в городе было больше нечего. Несмотря на НЭП, здесь все еще пахло военным коммунизмом. Луначарский вообще-то не пил, но тут ему захотелось выпить. У толстого мужика, выдававшего ключи и следившего за порядком в «Красном Бристоле», наркомпрос решительно спросил:
— Где, братец, у вас тут какое-нибудь этакое заведение?
— Могу позвать, — засуетился мужик, неправильно поняв Луначарского. — Вам какую желательно — в теле или покультурней?
— Вы не поняли, товарищ, — сурово сказал Луначарский. — Не забывайте, с кем говорите.
— Так я что ж, — перепугался ночной портье и вытянулся в струнку.
«Вот чорт, — подумал Луначарский. — Стоило огород городить, чтобы получилось все то же самое, только хуже».
— Я выпить хочу, — грубо сказал Луначарский. — У нас в стране НЭП или что?
— А! — с облегчением выдохнул мужик. — Так вам к изобретателю. Он такой самогонный аппарат изобрел, что чудо. Был учитель гимназии, химик, а потом стал изобретать. Чудесный самогон, прошу, прошу. Второй переулочек налево, пятый дом от угла.
В доме химика тускло светилось единственное окошко. Луначарский постучал в калитку. Толстая собака, похожая на свинью, лениво приподнялась, гулко, как в бочку, гавкнула и улеглась обратно. На пороге покосившегося деревянного дома показалась длинная фигура.
