Дождь с шумом хлестал по лесу, гулял ветер, сметая наземь шелестевшие во тьме осенние листья.
Ни одной звезды в небе.
Завтра надо ставить пролетные строения второго моста, ставить по старинке, потому что нет, все еще нет нового крана…
Шерстнев, ежась в своей мокрой шинели, шагал по берегу взад и вперед.
XII
Лена привыкла к походной жизни.
В эти военные месяцы ни разу, при самых срочных заданиях, не случилось, чтобы она выполнила приказ неряшливо или с опозданием. Канцелярия ее всегда была в полном порядке.
Особенно много стало работы к зимнему наступлению.
К концу января штаб переместился еще на десяток километров вперед, в большую деревню. Накануне Леночке приказано было в десять ноль-ноль представить в штаб в точной копии подробное описание участка, обследованного технической разведкой. Она при коптилке работала всю ночь, разбирая торопливые, неряшливые почерки, сводя записи на разрозненных листках, сшивая перепечатанные страницы.
Рано утром, когда она только что закончила работу и надеялась поспать часика два, дверь хаты внезапно отворилась и вошел Шерстнев, весь занесенный снегом.
— Ф-фу, — проговорил он, веником счищая снег с валенок. — Ну и морозище!
Он снял шинель, вытряхнул ее в сенях и вернулся.
— Сейчас чай вскипит, — сказала Леночка. Ей уже не хотелось спать.
Он являлся к ней всегда так, словно они только что расстались. Они и в разлуке чувствовали себя всегда вместе, и было у них такое ощущение, что если что случится с кем-нибудь из них, то другой сразу почувствует на расстоянии.
Шерстнев шагал по комнате, половину которой занимала жаркая печь, потом остановился перед женой, расставив свои короткие ноги и руки сунув в карманы ватных штанов.
— Бедствия! — сказал он. — Какие бедствия! Сожжено, взорвано, а люди!
Он сел к столу, опустив голову на руки.
Они помолчали.
— В штабе мне сказали, что в десять ноль-ноль будет сводка новых данных. В двенадцать мне обратно с ними. Который час?
— Половина восьмого.
— Ладно, — промолвил он, выпив чаю и поев. — Надо, между прочим, быть в форме. — Он потер щеку рукой. — Побриться надо.
Через полчаса он уже спал. Он спал как ребенок, подложив под щеку маленькую свою ладонь, и лицо у него было измученное, усталое.
Из серии снимков, сделанных в командировке, Леночка особенно выделила и даже взяла с собой на фронт последний, на котором над тремя малышами возвышалась тоненькая мама. Она, изогнувшись, уперлась рукой в бок, востроносенькая, улыбающаяся, довольная.
Лицо Леночки принимало по-мужски жесткое выражение, когда она глядела на эту фотографию. И сейчас, когда она тихо сидела возле спящего мужа, вспомнился ей тот последний мирный день…
Она глядела на знакомое до мельчайшей черточки лицо мужа. Этот резкий, решительный, иногда просто бешеный мужчина казался ей сейчас простодушным ребенком, которого любой хитрец проведет. Вот оно — ее счастье: этот порывистый, несдержанный фантазер, не умеющий заботиться о себе, вечно занятый разгадками того, что еще неведомо людям. Но разве не в этих вечных разгадках жизнь? В этих разгадках и счастье людей.
И для разгаданного величайшего счастья льется сейчас кровь…
Она тихо сидела возле спящего мужа и с удивлением чувствовала, что нечто переместилось в ее душе: она думала не о счастье прошлого, а о счастье будущего, ощутимом, ясном, простом. Впервые в войну она мечтала о будущем.
Шерстнев спал не больше полутора часов. Открыв глаза, он сразу спустил ноги с печи, встал.
— Ну, я пошел, — твердо сказал он. — В штабе увидимся.
Леночка не успела дойти до штаба, как небо загудело. При частых налетах и обстрелах она узнала теперь, что страха ей не избежать, — все равно холод пройдет по спине и на миг трудно станет дышать. Она легла наземь, прижав к груди папку с материалами, покрыв ее своим телом, охраняя ее так, словно в ней, в этой папке с бумагами, заключено все счастье будущих времен.
К ночи Шерстнев был уже в городке, из которого только что были выбиты фашисты. Он сошел с машины у какого-то большого сада.
Деревья в саду схвачены лютым морозом, похоже, что белые хрупкие шары надеты на их черные стволы. Каменные дома пронизаны догорающим в стенах пожаром. А наверху, в черном бездонном мраке, мертво и неподвижно сияли звезды.
Жизнь, казалось, остановлена была свирепым холодом и на земле и в небе.
Это была почти нереальность — сверкающая белизна площади, полукруг розовых зданий с прорезями ярко горящих окон, ряды которых казались бесконечными, падающая к ледяной реке перспектива огибающих сад улиц.
Резкий ветер поднялся снизу, с берегов нерадостной реки, и Шерстнев почти пробежал ничем не защищенное пространство, по которому колючий ветер гулял как хотел.
Он шел к реке.
Еще один мост будет восстановлен, не первый мост наступления под Москвой.
По одним только общим данным о характере местности, о ширине реки, о высоте берегов Шерстнев делал обычно предварительный чертеж. Только глянув на рухнувший мост, он мог без особых обследований решить, годится ли что из взорванного или сожженного материала на немедленное использование и, следовательно, на подъем или же все нужно строить заново. Он уже видел в воображении своем новый мост, соединивший берега, когда определял количество и характер опор и распределял людей по работам.
Разнообразие природы и разнообразие разрушений давало множество вариантов, в которых все же были общие черты. Изобретательский дар Шерстнева действовал тут в строго ограниченных пределах, он был сжат, как некое упругое тело, и обращался в движение, в поиски простоты и точности, в ускорение темпа строительства.
Сейчас, как и всегда при каждом начале работ по восстановлению очередного моста, он напряженно думал об установке пролетных строений. Надвижка здесь не годится, — слишком широка река. Сколько времени займет возня с краном? Опять эта канитель с тросами… В соседнем батальоне из-за неравномерного натяжения случилась недавно беда — перекос пролетного строения. Чуть все к черту не полетело… После этого Шерстнев особенно задумывался над ролью тросов, талей, полиспастов. Все известные Шерстневу, не раз его злившие недостатки разных систем крана мешали теперь, как никогда. И хотя Шерстнев был на отличном счету у командования, он почувствовал сейчас себя преступником. А если он не преступник, то прав был Барбашов: он просто бездарность. Так чувствовать необходимость нового крана и не быть в силах изобрести его может только бездарный человек. Он — средненький, добросовестный прораб, не больше того, к этому надо привыкнуть; в конце концов, он же не честолюбив, он все равно будет работать в полную меру своих сил.
Он взглянул на мертвое небо. Оно ничего
