— Будь по-твоему, но я все равно не понимаю, что в таком случае препятствует льду-воде устремиться к естественному положению здесь, в центре.
— Презренный! — ответил Ганс. — Разве не говорил я тебе? Твоя картина неверна. Солнце располагается в центре, не Земля.
Дитрих поднял указательный палец:
— Разве не ты рассказывал мне, что небосвод… Как ты назвал его?
— Горизонт мира.
— Ja, doch. Ты утверждал, его теплота — это останки дивного дня сотворения, и за него никто не может заглянуть. Однако этот горизонт располагается во всех направлениях на одном и том же расстоянии, а каждый, читавший Евклида, скажет тебе, что это локус сферы. Следовательно, Земля на самом деле располагается в центре мира, quod erat demonstrandum.[269]
Дитрих широко улыбнулся Гансу, чем успешно разрешил этот вопрос, но пришелец окаменел и издал протяжный свист. Его руки взлетели вверх и поперек туловища, явив зазубренные края. Защитный жест, подумал Дитрих. Мгновение спустя крэнк медленно расслабился, и Ганс прошептал:
— Иногда тупая боль режет, словно нож.
— А я веду диспут, в то время как ты страдаешь. Неужели не осталось больше ваших особых лекарств?
— Нет, Ульф нуждался в них намного больше. — Ганс попытался на ощупь отыскать Дитриха. — Шевелись, дергайся. Я тебя едва вижу. Я охотно поспорю с тобой по серьезным проблемам. Непохоже, чтобы у тебя или у меня были на них ответы, но это слегка отвлекает от боли.
Мгла надвигалась вверх по дороге на Оберрайд. Священник поднялся:
— Может, тогда нужно заварить чая из ивовой коры. Она облегчает людям головную боль. Есть шанс, поможет и тебе.
— Или убьет. Или же я найду источник недостающего протеина. Чай из ивовой коры… Был ли он среди того, что испытывали Арнольд или Скребун? Подожди, посмотрю в памяти «домового». — Ганс прочирикал в mikrophoneh, послушал и вздохнул. — Арнольд пробовал его. Бесполезно.
— И все же, если оно притупляет боль… Грегор? — позвал Дитрих каменотеса, сидевшего подле старшего сына внутри кузницы. — У нас есть немного заваренного настоя ивовой коры?
Тот помотал головой:
— Терезия нарезала коры два дня назад. Мне сходить за ней?
Пастор отряхнул одежду:
— Я сам. — И, обращаясь к Гансу, добавил: — Отдыхай. Я вернусь со снадобьем.
— Когда я умру, — ответил крэнк, — а Готфрид с Беатке выпьют мою плоть в мою же честь, каждый даст свою долю другому из «любви-к-ближнему», и тем самым количество от этого обмена удвоится. Бва-ва-ва!
Смысл шутки ускользнул от Дитриха, он предположил, что у друга начинает мутиться рассудок. Священник пересек дорогу, помахал Сенеке, трудящемуся в мастерской отца. Тот вырезал могильные плиты. Дитрих уже говорил каменотесу не беспокоиться об этом, но Грегор возразил:
— Какой смысл жить, если люди забудут тебя после твоей смерти?
Дитрих постучал по дверному косяку дома Терезии и, не получив ответа, крикнул:
— Ты не спишь? Нет ли у тебя заваренной ивовой коры? Пастор постучал снова, раздумывая, не ушла ли Терезия в Малый лес. Затем потянул за веревку на засове, дверь открылась.
Терезия босая стояла в центре земляного пола, в одной ночной рубашке, в руках она скручивала и мяла передник, а увидев гостя, закричала:
— Чего ты хочешь? Нет!
— Я пришел спросить ивовой коры. Прости за мое вторжение. — Он попятился назад.
— Что ты сделал с ними?
Дитрих остановился. Она имела в виду тех, кто ушел? Или тех, кто умер в госпитале?
— Не делай мне больно! — Ее лицо покраснело от гнева, зубы стиснулись.
— Я никогда не причинял тебе боль, schatzi. Тебе это известно.
— Ты был с ними! Я видела тебя!
Дитрих едва разобрал слова девушки, как ее рот раскрылся вновь; но на сей раз вместо криков страха оттуда извергся фонтан рвоты. Он был достаточно близко, часть попала ему на одежду, и омерзительная вонь быстро наполнила комнату. Пастора едва не стошнило.
— Нет, Господи! — закричал он. — Я запрещаю!
Но Бог не слушал, и Дитриха посетила безумная мысль: может, Он тоже заразился чумой и Его всеобъятная бестелесная сущность, «бесконечно протянувшаяся без предела или измерения», сейчас гнила в безбрежной пустоте Эмпирей, за хрустальными небесами.
Страх и ярость покинули черты Терезии, и она посмотрела на себя с изумлением.
— Папочка? Что случилось, папочка?
Дитрих раскрыл объятия, и девушка упала ему в руки.
— Вот так. Теперь ты должна прилечь. — Он порылся в суме, вытащил оттуда мешочек с цветами и прижал к носу. Но то ли аромат цветов выветрился, то ли вонь оказалась слишком сильной.
Пастор отвел Терезию в постель, подумал, что она уже легка, словно бестелесный дух. Как земля по природе своей стремится к центру, так и воздух желает попасть на небеса.
Грегор вошел в дверь:
— Я услышал, ты кричала… Ах, Владыка Небесный! Терезия уже хотела идти ему навстречу:
— Входи, дорогой муж.
Но Дитрих твердо ее удержал:
— Ты должна лечь.
— Ja, ja. Я так устала. Расскажи мне сказку, папочка. Расскажи мне о великане и карлике.
— Грегор, принеси ланцет. Промой его в старом вине и подержи над огнем, как показывал нам Ульф. Затем поспеши сюда.
Мужчина привалился к дверному косяку и провел ладонью по лицу. Поднял взгляд:
— Ланцет. Ja, doch. Как можно быстрее. — Он замялся. — Будет ли она?..
— Я не знаю. — Пастор уложил Терезию на соломенный тюфяк, сложив одеяло ей под голову взамен подушки. — Я должен проверить, нет ли пустул.
— Я больна?
— Увидим.
— Это чума.
Дитрих не сказал ни слова и задрал промокшую рубашку.
Пустула оказалась у нее в паху, огромная, черная и разбухшая, словно злобная жаба, гораздо крупнее той, что священник проткнул на Эверарде. Такое не могло нарасти за одну ночь. Когда болезнь вспыхивала внезапно, пораженный ею умирал тихо и быстро, безо всяких нарывов. Нет, эта росла несколько дней, если судить по примеру других.
Ворвался Грегор и опустился рядом с ним, сперва передав еще теплый от пламени ланцет, затем приняв ладонь Терезии в свои.
— Schatzi.
Глаза Терезии были закрыты. Теперь она раскрыла их и серьезно посмотрела на священника:
— Я умру?
— Пока нет. Мне нужно проколоть твою пустулу. Это причинит ужасную боль, а у меня нет губок.
