…А все этот расфуфыренный хлыщ, граф Расальгети. Прямо из себя вышел, когда увидел, что Эйли собирается путешествовать в Столицу в простом шерстяном платье и толстых чулках; заставил переодеться в шелка и муслин, а раз княжне холодно — пусть изволит закутаться в бесчисленные пуховые шали. И в таком вот парадном виде Эйли пришлось ехать по диким нагорьям, где и смотреть-то некому ни на золоченую карету графа, ни на разряженную Дочь Императора в ней. Да и дороги были такие, что по ним в пору не в золоченом дормезе ехать, а на фуре с трехярдовыми колесами или верхами. Но граф чтил протокол, и поскольку ему, как послу, и Эйли, как Дочери Императора, надлежало окружать себя должным почетом, ей приходилось подчиняться всем этим нелепейшим условностям.
Вообще-то дормез графа был весьма удобен, хотя и громоздок. Здесь можно было спать в мягкой постели, обедать прямо на ходу за раздвижным столиком; даже уединиться при необходи-%юсти было возможно. Плохо только, что-однажды, на размытой дождями дороге, этот дормез накренился, завалился набок, потом резко опрокинулся и заскользил вниз по глинистому склону, зачерпывая в окно с разбитым стеклом пласт влажной красноватой жижи.
Граф, полулежа на стенке, ставшей вдруг полом, и цепляясь за какую-то лямку, достоинства, однако, не терял, хотя и выглядел встревоженным. Эйли толчок сбросил сначала на пол, потом на хлипкую дверцу, и ее муслиновые юбки тут же пропитались глиной и холодной жижей. Потом карета еще раз дрогнула, дернулась и снова перевернулась, и Эйли вывалилась из дормеза вместе с оторвавшейся наконец дверцей, а карета проехала еще несколько ярдов, скользя на крыше, и остановилась, поскрипывая и вращая колесами.
Эйли встала на ноги промокшая до нитки и грязная с головы до ног. Муслин облепил ее тело. Под пронизывающим ветром было довольно студено, но холода она пока еще не чувствовала. После перенесенной встряски хотелось во весь голос высказать свои чувства, и она даже произнесла несколько фраз в исконно таласской манере, но в это время из дормеза выбрался граф, совершенно сухой и лишь с несколькими пятнышками глины на камзоле, и Эйли поняла, что если она произнесет хотя бы еще одно слово, граф впадет в шок и станет не в силах справляться с ситуацией. Хуже всего было то, что в данный момент они с графом были совершенно одни, если не считать форейтора, который, когда карета начала скользить, увлекая за собой лошадей, не успел соскочить с коня и теперь, раненный, лежал, истекая кровью, в полусотне ярдов выше по склону, да где-то в недрах дормеза истошно вскрикивала, находясь, очевидно, в полнейшей истерике, почтенная женщина, вдова офицера-краевика, которую граф приставил к Эйли в качестве не то компаньонки, не то прислуги. Конвой из двух десятков гвардейцев и челяди остался вверху, и пока они смогут спуститься, можно было окоченеть окончательно.
Эйли бессильно оглянулась. Возбуждение понемногу спадало, а промокшее платье совершенно не держало тепла. Следовало заботиться о себе самой.
— Достаньте мне из кареты плед или одеяло, — крикнула она графу.
Тот не понял, и пришлось повторить.
Сверху осторожно, однако всем видом выказывая спешку, спускался кучер, успевший спрыгнуть с козел, едва карета накренилась. Другие из сопровождающих были еще выше.
Граф вынес из кареты плед и с каким-то недоумением вручил его Эйли. Она ушла на полета ярдов вверх по ручью, развесила плед на ветках краснотала, за этим прикрытием стащила с себя грязное платье и опустилась в ледяную воду, торопливо смывая с себя рыжую глину. Потом сунула ноги в раскисшие туфли из тоненькой замши, обернулась в плед и побрела обратно к карете, надеясь, что ей наконец помогут согреться. Надежды были тщетны. Люди бестолково собрались вокруг кареты, и всей их сообразительности хватило лишь на то, чтобы перерезать глотки лошадям, которые поломали себе ноги во время этого спуска. Почтенная вдова все еще пребывала в невменяемом состоянии, хотя явно отделалась одним испугом, и Эйли, проскользнув в перевернутую карету, с трудом разыскала ночную сорочку и пеньюар, а. также сухие чулки и туфли — вся остальная одежда была в сундуках, разбросанных по склону. Затем она снова завернулась в плед и выбралась наружу.
Граф все еще находился в каком-то ступоре, а люди бестолково суетились…
Вся эта история не прошла для Эйли даром. Через день она начала кашлять, а позже болезнь усугубилась, но граф не позволил остановиться где-нибудь, а упрямо тащил ее в Столицу, самым буквальным образом выполняя данные ему инструкции.
По прибытии, однако, вместо ожидаемой благодарности граф получил настоящую взбучку. Князь-Сенешаль в самых резких выражениях и не скрывая раздражения, высказал ему, что если, не приведи Небеса, с княжной Сухейль что-то произойдет в связи с запущенной по его вине болезнью, граф не то чтобы никогда более не увидит двора, но и ноги его не будет в Столице. «Вам не следовало относиться к ее высочеству как к военнопленной, — резко выговаривал Князь-Сенешаль, не стесняясь присутствия посторонних. — Если в данных обстоятельствах княжна Сухейль умрет, в ее смерти обвинят нас! И только Небо знает, каковы могут быть последствия для Империи. Вам мало недавней войны?»
Вскоре Князь-Сенешаль лично зашел в покои, отведенные княжне, расспросил прислугу, как устроили больную, и, заглянув в спальню, минут десять смотрел на бледное лицо княжны Сухейль.
Он почти не помнил ее. Тогда, больше шести лет назад, она была еще совсем ребенком и не могла привлечь внимания избалованного любовью первых красавиц блестящего кавалера более чем на один танец. Князь Сабик, однако, помнится, что-то находил в этой девочке. И еще княгиня Морайя.
Князь-Сенешаль помнил недавний разговор с матерью — почему-то она пребывала в уверенности, что эта дикарка из Таласа будет лучшей женой для ее сына. «Женился же ты тогда на северянке. Я ничего не имела против твоей покойной жены, хорошая была девушка, домовитая, но не для тебя. Так чем Талас хуже дикого Севера? Ведь она — Дочь Императора от женщины вполне достойного происхождения. Твой сын, рожденный ею, будет иметь больше прав на императорский трон, чем ты сейчас. Малый Аркан не ошибался, указав на нее. Никто во всем свете так не подходит тебе, кроме… кроме разве что Меиссы. Но ведь Меисса замужем за твоим близким родственником, она не сможет стать твоей женой ни после развода, ни после смерти мужа…»
Княжна вдруг открыла глаза, чуть повернула голову и посмотрела на князя совершенно несонным взглядом.
— Здравствуйте, моя княжна, — негромко сказал Князь-Сенешаль.
Она слабо кивнула.
— Такая честь… — едва проговорила она слабым хрипловатым голосом. — Присядьте, пожалуйста, ваше высочество. Мне надо вам сказать…
Князь пододвинул поближе кресло и сел.
Эйли тихо, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть, стала передавать просьбу князя Сабика.
Князь-Сенешаль не перебивал ее, а когда она, откинувшись на подушки, замолчала, кивнул.
— Я бы тоже хотел этого, — сказал он задумчиво. — Однако… Конечно, я могу написать князю Сабику письмо, в котором пообещаю гарантировать его безопасность. Но среди моего окружения есть много людей, которые полагают, что лучше меня знают то, что нужно мне и Империи. — Князь-Сенешаль невесело усмехнулся. — Слухи о моей абсолютной власти сильно преувеличены. Поэтому я не могу гарантировать князю Сабику полную безопасность в его поездке по Империи, если о ней станет широко известно.
