над чем-то другим.
Он чувствовал, что его серьезно повело и совершенно не в том направлении какое выбрал до принятия порошка и некому было вернуть его к реальности, встряхнуть, не дать ему окончательно свариться в собственном соку. Не было, например, Оксаны Альбер, которой он мог выговариться, и которая хоть как-то могла сдержать ход его шальных мыслей. Константину Олеговичу очень хотелось поделиться вспыхнувшим в голове вопросом, ему становилось почти невыносимо удерживть его в себе, к тому же, вероятно, что кто-нибудь из сидящих напротив включиться в диалог, выслушает его, согласиться. Среди его слушателей процент соглашающихся всегда был крайне низок и этот факт его весьма раздосадывал и раздражал. Ему не хватало единомышленников.
Соломонов проморгался, у него высохли глаза.
– Ну-ка, мать вашу, – заговорил он, – скажите-ка, у кого из вас троих есть ванная.
Старик Авдотьев промолчал, упоминание о собственной кухне его озадачило. Промолчал и незнакомец в очках, он только выпучил глаза и так сильно побледнел, что стал напоминать жертву вампиризма.
– Константин Олегович, – ответил ему молодой рабочий по имени Лева Нилепин. Тот самый, что так удачно огрел Брюквина огнетушителем, что раздробил тому челюсть в крошево и отправил на тот свет, – извините за нескромный вопрос. Скажите, у вас опять приступ болтологии, да?
– Что ты имеешь в виду, мать твою?
– Ну вы опять начинаете откуда-то издалека. Вы всегда говорите о какой-то чепухе, когда нюхнете этого своего порошочка.
– Это не чепуха! Я затрагиваю очень важный вопрос! Я задаю вопрос и привык выслушивать ответ от подчиненных. Вот ты, Лева, мой подчиненный, я твой работодатель, мать твою! Отвечай или оштрафую к чертовой матери.
– На какую сумму?
– На две с половиной тысячи.
Нилепин призадумался, взвешивая что хуже – ответить на вопросы или лишиться суммы в две с половиной тысячи рублей.
– А если отвечу – премию выпишите?
– Договорились.
– А какую сумму? – спросил Нилепин.
– Тысяча восемьсот.
– Можно еще один вопрос – откуда вы берете эти суммы?
– Не важно.
– Ну ладно, у меня есть ванная, – ответил молодой человек.
– Отлично! – возликовал Соломонов и потер ладони друг о друга. – В какой цветовой гамме выдержана твоя ванная?
– Хм… светло голубая… синяя… белого много…
– А в какой цветовой гамме выдержан твой коридор?
– Бежевый с коричневым. А что? – теперь уже и Нилепину стало любопытно к чему ведет его шеф.
– Кажется ты заказывал несколько дверей у нас на фабрике, так? – продолжал Соломонов.
– Да, – кивнул молодой человек. – И одну ставил из коридора в ванную. Модель…
– Модель меня не интересует. Какого она цвета?
– «Карамель темная».
– То-есть, под цвет коридора?
– Да.
– А часто-ли ты закрываешь, мать твою, дверь в ванную?
– Всегда.
– А часто ли ты закрываешь дверь в ванную, когда ты находишься в ванной?
– Конечно всегда. У меня ванная совмещенная с туалетом.
– Вот! – Соломонов ликовал. – Вот! То-есть дверь цвета «карамель темная» всегда находиться внутри ванны, которая выдержала в голубых тонах. Дверь является внутренней, мать ее, обстановкой ванной и она выделяется, «карамель темная» неуместна на голубом фоне. Следовательно, надо было заказывать дверь в другом тоне. Но тогда бы она не сочеталась с коридором. Так?
– Вы ошеломительно правы, Константин Олегович.
– Твоя интонация пронизана иронией, но я это проигнориую. Я это к тому говорю, чтобы подтолкнуть вас троих к размышлению о том, чтобы ввести в производство двери с двумя разными покрытиями. Две стороны – два оттенка. Под дизайн коридора и под дизайн ванной, туалета, другой комнаты, кухни, офиса. Ведь это же логично! Ну чего вы молчите, мать вашу? Есть кто-то, кто не согласен? Говорите, а то мне начинает казаться, что я беседую с одним человеком, а двое других – телеграфные столбы.
– Константин Олегович, – произнес Нилепин, – вы делились этой мыслью с Шепетельниковым?
– Нет. Во-первых – он, мать его, принадлежит к редчайшему типу человеческих кретинов и никогда не согласиться с моим предложением, каким бы оно ни было. Во-вторых – мне это только что пришло в голову…
И вдруг случилось нечто страное и страшное. Не успел Соломонов закончить мысль как очкастый незнакомец, сидящий между стариком Авдотьевым и Левой Нилепиным и на которого Константин Олегович то и дело смотрел с подозрением, резко вскочил на ноги. Этот глухонемой незнакомец, чье имя никто из присутствующих так и не узнал и который выглядел и обозначал себя как улыбающийся дурачок, закричал человеческим голосом. Все обомлели, особенно Соломонов. А незнакомец сделал несколько больших шагов, обошел стол с покоящейся на нем мертвой Любой Кротовой, и схватил пистолет. Соломонов даже не успел как-то отреагировать, когда незнакомец вскинул оружие.
– Э, уважаемый… – забормотал Константин Олегович, вмиг забыл о двухсторонних дверях. – Ты это…
Незнакомец был страшен, у него дрожали руки и подбородок, тряслась кожа на лице. Глаза были безумны и таращились из-за очков как яичница-глазунья с тарелки. Он сжал пистолет до побеления пальцев, что-то неразборчево произнес дрожащим голосом, прижал дуло к собственной груди и нажал на спусковой крючок.
Выстрел разнес его сердце и пробил грудь на вылет. Незнакомца отбросило назад и больше он не двигался.
Прошла минута молчания.
Вторая.
Трое оставшихся медленно и боязливо приподнялись со своих мест и приблизились к трупу.
– Мать его… – тихо произнес Константин Олегович. – Кто это был вообще?
– Жаль, что я его первый раз видел, – досадовал Нилепин. – Иначе бы ответил вам за тысяча восемьсот рублей. Даже за пятикатку ответил бы.
– А за бесплатно, мать твою, ответил бы?
– Да что гадать? Я его все равно не знал. Придурок какой-то!
14:30 – 14:46
Я смотрел на несчастного человека, пустившего себе пулю в сердце. Я смотрел на него, на этого бедняжку, волею Бога попавшего в этот фабричный ад. Смотрел как он безвольно грохнулся на пол, как его рука выпустила сделавшего свое дело пистолет и тот с металлическим скрежетом заскользил по бетону. Как человек дернул кадыком и застыл с раскрытым ртом и остекленевшим взглядом. Его сердце разорвалось мгновенно, крови почти не было, лишь красная влажная дыра в одежде.
Я знал его. К сожалению великий Боженька в свое время свел меня с этим человеком и подверг меня испытанию искушением, которое я когда-то с треском провалил. Бог подослал мне Никиту Вайнштейна как ветхозаветного змия Адаму и Еве. Я, конечно, не верю в Библию, но сравнение, на мой взгляд, удачное. Я согрешил и провинился перед своим Боженькой, мне невероятно стыдно и я даже и не надеюсь отмолить свой грех. Я ничтожен. А теперь Бог испытал самого Никиту. Вот ведь как все сложилось.
