Сарын-тойона и Сабии-хотун, о том, как за ней пришли
Меня редко просят о чем-то рассказать. Да я и не умею. Обычно моего мнения вообще не спрашивают. Сватают, похищают, вызволяют, и все на свое усмотрение. Когда же я принимаю решение или совершаю поступок, они оборачиваются большими ошибками.
Можно, я промолчу?
Хорошо, слушайте. Перед тем, как началось, мне стало плохо. Мне и до этого было плохо. Юрюн убежал, а я села плакать. При нем плакать нельзя: он сильный, еще решит, что я слабая. Дверь? Да, заперла на засов. Сама не знаю, зачем. Очень хотелось, чтобы кто-нибудь пришел, выломал дверь и съел меня. Что там кровь? Пусть едят целиком, и никаких свадеб…
Я плакала и вспоминала то время, когда я могла из Юрюна вить веревки. Кюн притворялся адьяраем, грозил меня съесть, или того хуже, жениться, а я прыгала к Юрюну на колени и вопила: спасай! Он честно спасал. Кто ж знал, во что с годами превратится невинная игра? И я давно уже не ребенок…
Когда меня бросило в жар, я сперва подумала, что это от слез. Кровь забилась в висках, оглушая; сердце взбесилось. Наверное, я утратила разум. Почудилось, что кровь бежит в обратную сторону, что я молодею, из пленницы превращаясь в свободную, из девушки – в девчонку, в непоседу, взбалмошное дитя. Я вновь удирала в Кузню, надеясь перековаться в боотуршу и завоевать Юрюна; приезжала на смотрины Нюргуна, ссорясь с Айталын; пряталась за Юрюна и требовала немедленного спасения…
– Не надо!
Не знаю, кто, но меня услышали. И то правда, какой смысл возвращать детство, если кругом все останется прежним, взрослым: темница, засов, подземелье? Уот уж точно останется прежним! Ток крови угомонился, жар отпустил. Вся мокрая, словно после ночи, проведенной в лихорадке, я сидела на шкурах, привалясь спиной к стене, и лишь тихонько скулила. Жаворонок? Вольная птичка в небесах?
Собачонка на привязи, вот кто я.
Тут и качнуло. Тридцать хохочущих бездн рассмеялись подо мной, тридцать ликующих высей ударили в ладоши над крышей дома. Я упала ничком и вцепилась в шкуры, как если бы они были ремнями, на которых держался мир. Подвалы Уотова дома превратились в туес из бересты, подпрыгнули на тощих лапах, грозя опрокинуться, расплескать содержимое. С трудом заставив себя разжать пальцы, на четвереньках я кинулась к двери. Засов заклинило, я дергала его, выкрикивая невнятицу. Когда же, скорее чудом, чем умением, мне удалось справиться с засовом, оказалось, что дверь открывается не больше, чем на один суём[127]. Что-то упало снаружи, привалив створку. Я обезумела от страха, но больше от сомнений. Мне хотелось бежать, бежать отсюда; мне хотелось забиться в угол и закрыть голову руками. Так и не выбрав, что буду делать, я протискивалась в щель, куда не протиснулась бы даже ребенком, и ссадины жгло огнем.
Не стыдно ли мне признаваться в этом? Нет, не стыдно.
Кажется, я визжала. Однажды мне довелось услышать, как визжит Чамчай. Клянусь, у меня получилось не хуже. Мне ответили: сперва я услышала разноголосый хор, а потом, когда хор превратился в еле слышный хрип, где-то рядом взревели так громко, что я чуть не оглохла. Рев нарастал, я визжала; мы будто состязались, кто кого перекричит. Должно быть, я начала побеждать, потому что к реву прибавился грохот. Земную ось ломали пополам: хруст, треск, лязг. Визг превратился в сипение: я сорвала голос. Грохот катился ко мне, приближался, коридоры затряслись. Выбор наконец состоялся – я забилась в угол, обеими руками растянула шкуру и загородилась бесполезным, ненадежным щитом. Да, я поступила верно. Дело не в шкуре, шкура – чепуха. Не отскочи я от двери, меня пришибло бы насмерть, когда дверь слетела с петель.
Он пришел за мной: большой, сильный. Он едва держался на ногах, но все-таки пришел.
3. Прыгнуть выше головы
Сперва я увидел тень.
Поднявшись из-за поворота, тень легла на стену: могучая, корявая, о двух головах. Замерла на мгновение; двинулась к нам. Пол ощутимо содрогнулся. И еще раз, но слабее. Гулкий тяжелый шаг – и второй шаг: скребущее, слабое эхо первого. Натужное дыхание, похожее на храп загнанного коня…
Уот набычился. Когда он сжал кулаки, я обзавидовался звуку, с которым хрустнули костяшки Уотовых пальцев. Адьярай жаждал того же, что и я. Враг! Враг, которого нужно убить. Выплеснуть на него боль и ярость, горе и гнев.
– Кырык! – рявкнули мы в две глотки.
Я встал рядом с Уотом. Плечом к плечу мы перекрыли проход, загородив Алыпа с Тимиром. Подземелье качнулось, мерзко заскрипела под сапогом каменная крошка. Тень выросла до потолка, нависла над нами – и сгинула, растворилась в пляске других теней.
Он явился: скособоченный, наводящий ужас. Кровь сочилась из рассеченного лба, из закушенной – прокушенной клыками насквозь! – нижней губы. Шлем – вмятина на вмятине. Сполз набекрень, еле держится. Кольчужное плетение доспеха лопнуло, топорщилось колючками разошедшихся колец – возле шеи, на ребрах, на боку. Он шел, приволакивая ногу. Правая рука висела плетью. На сгибе левой бережно, как младенца, он нес прижавшуюся к нему девушку. Всю дорогу он прикрывал ее собой. Принимал на себя удары падающих глыб. Силы его были на исходе, но если бы потребовалось, он дошел бы до Восьмых небес.
– Кюн!
Он не ответил. Грудь Кюна Дьирибинэ вздымалась и опадала. В легких булькало, сипело, клокотало. Казалось, Зайчик дышит, дышит – и никак не может надышаться. С запястья здоровой руки свисал обрывок цепи, прикрепленной к медному браслету. Обрывок судорожно подергивался, наводя на мысли о конвульсиях издыхающей змеи. Впрочем, умирая, змеи не звякают.
– Цепь? – восхитился Уот. – Порвал?!
Осунувшиеся черты Кюнова лица сложились в прежний яростный оскал: «Порвал, кэр-буу! Сильный! Самый сильный!» Оскал сверкнул и угас. Зайчик молча кивнул: «Да, порвал.» Растрачивать себя на похвальбу он боялся. Вдруг все-таки придется идти до Восьмых небес?
– Жернов?!
– С-с-с… – просвистел Кюн.
Уот возликовал:
– Сломал! Жернов сломал! Да?
– Д-да…
– Сильный! Мой шурин сильный! Не слабак, буо-буо!
Кажется, он хотел пуститься в пляс, но взгляд Уота Усутаакы упал на мертвую Чамчай, и адьярай сгорбился, усох.
– Кричала, – пояснил Кюн. – Звала.
Прыгнуть выше головы, подумал я. Это и значит – прыгнуть выше головы. Зайчик, Солнечный Зайчик! Пока ты воевал с цепями, охотился на старуху Бёгё-Люкэн – тебя все устраивало. Ты был при деле, при боотурском деле, которого тебя лишил отец. Твоя сестра кричала и раньше, но ты не вмешивался, ты был занят. Почему ты не вмешивался, парень? Не потому ли, что втайне признавал право Уота на сестру?
