красиво обёрнута.
Спорить с Хельмимирой было бесполезно. К тому же, Гоблинович не мог не согласиться с тем, что любое произведение нужно оценивать с точки зрения литературоведческой науки… И всё же Иннокентия мучила недосказанность.
– Знаешь, – проговорил он после паузы, – иногда мне кажется, что текст – это что-то живое, пластичное… Иногда я думаю о том, что он не создаётся только автором. Он создаётся каждый раз, когда его читают и переосмысливают.
– И что с того? – спросила Хельмимира. – Это повод создавать плохие тексты?
– Вовсе нет, – отозвался Гоблинович. – Просто каждый человек ищет в тексте что-то своё… В том числе, и идеи…
Внезапно лицо мундиморийки исказила гримаса гнева.
– Хватит пудрить мне мозги всякой чушью! – раздражённо воскликнула Хельмимира. – Всё это отговорки для бездарей. Ты пишешь бессмысленное чтиво и ждёшь, что читатель всё-таки найдёт в нём посыл? Поздравляю, ты – ничтожество от литературы. Добро пожаловать в кружок «Сопли графомана»!
В глазах мундиморийки читалось такое презрение, будто она видела перед собой ничтожнейшего врага. «Это ненависть к «плохой» литературе, – догадался елдыринец. – Это ненависть к «бездарям».
– Признай, Иннокентий, что ты провалился, – вновь заговорила Хельмимира, немного успокоившись. – Ты пропустил в печать абсолютную пустышку, в которой нет ни идеи, ни хотя бы эстетической ценности. Ты мог посоветоваться со мной или с кем-то ещё, кто разбирается в литературе. Но нет, ты предпочёл довериться эмоциям… Я знаю, что должна тебя наказать, потому что всякая ересь наказуема. Однако я помню, как ты повёл себя тогда, в системе Генриетты-Ливитт…
В сознании Гоблиновича промелькнуло воспоминание о том, как он едва не лишился жизни. Елдыринец невольно содрогнулся.
– Итак, я тебя прощаю, – продолжала Хельмимира. – Вернее, нет: читатель тебя прощает… Он прощает тебя, потому что однажды ты был готов пожертвовать собой за идеалы партизанского движения. Так вот, дорогой, не предавай эти идеалы.
Последние слова мундиморийки смутили Гоблиновича. «Что она несёт? – думал бедняга, изумлённо уставившись на Хельмимиру. – Она и впрямь отождествляет себя с неким «собирательным читателем»? И что у ней за новая привычка везде вставлять слово «ересь»?»
Тем временем, Хельмимира вновь уселась за стол.
– Итак, – заговорила она спокойным, деловитым тоном, – ты перепишешь рецензию. И лучше покажи её мне, прежде чем отослать господину Шкупердяеву. Думаю, нам следует как можно скорее известить автора о том, что его роман не будет опубликован. Вопросы?
Гоблинович не верил своим глазам: вместо яростной фурии перед ним опять сидела практичная госпожа советник.
– Ты всё понял? – повторила Хельмимира. – Есть вопросы?
– Никаких вопросов, – ответил Гоблинович. – Но я хотел сказать, что идея в романе всё-таки есть…
– И какая? – ледяным тоном спросила Хельмимира.
– Идея в том, что мы с тобой неправы, и невозможно всех идиотов сделать умными. Народ всегда будет покупать развлекательные книжки «на вечер». Любовь к дешёвому чтиву нельзя уничтожить, а идеальная культурная среда – утопия.
Хельмимира подняла взгляд – и в глазах её снова вспыхнула ярость.
– И ты с этим согласен? – спросила она, бледнея.
– Не важно, согласен я или нет. Важно, что идея присутствует.
– По-твоему, любые идеи заслуживают того, чтобы транслировать их обществу? – произнесла мундиморийка, повысив тон.
– Ты сама говорила, что идеи нельзя критиковать. С ними можно либо соглашаться, либо не соглашаться… Я просто пытаюсь быть объективным.
Хельмимира смотрела на Гоблиновича в упор.
– Скажи мне: ты хочешь уничтожить ширпотреб как явление? – резко спросила мундиморийка.
– Конечно, хочу, – ответил Гоблинович и тут же осёкся: что за категоричные формулировки?
– Тогда ты должен отказаться от своего сопливого релятивизма и перейти на сторону правды, – убеждённо заявила Хельмимира. – Пойми: третьего пути не дано. Если мы будем потакать бездарям, пытаясь найти смысл в их писанине, мы вернёмся туда, откуда пришли. Как ты собираешься бороться с ширпотребом, когда твой ум отравляет ересь? Ты пропустил роман, который отрицает идеалы партизанского движения… Выходит, ты и сам предал эти идеалы?
Гоблинович был ошарашен: Хельмимира загнала его в какой-то логический капкан. Теперь было ясно: нельзя критиковать никакие идеи – кроме тех, против которых выступает госпожа главный советник. Под жакетами-кружевами осталась прежняя сердцевина.
– Хельмимира, – тихо произнёс Гоблинович, – а ведь партизанского движения больше не существует…
Хельмимира резко вскочила из-за стола.
– Замолчи! – вскричала она. – Как ты смеешь?! Партизанское движение будет существовать до тех пор, пока будут существовать невежество, ересь и ширпотреб! За что, по-твоему, погибали наши братья и сёстры?
– Они погибали за свободу, – произнёс Иннокентий.
– Не обещала я вам никакой свободы! – воскликнула Хельмимира. – Я обещала вам качественное искусство – и я своё слово сдержу!
В кабинете повисла тишина. Заложив руки за спину, Хельмимира снова прошлась от стола к большому портрету Чехова, который висел на стене. Гоблиновичу вспомнились слова Гардиальда о том, что мундиморийка помешалась на древних авторах.
– Впрочем, – сказала Хельмимира уже намного мягче, – я всё понимаю… У тебя тяжёлая работа. Каждый день тебе приходится сталкиваться с десятками образцов отупляющего искусства. Не каждый разум выдержит.
Иннокентий, который до этого сидел, опустив голову, устремил на Хельмимиру изумлённый взгляд. Её лицо неожиданно приобрело спокойное выражение – и чем-то нехорошим веяло от этого спокойствия.
– Теперь я вижу, что сильно переоценила то, насколько устойчив твой разум, – продолжала мундиморийка. – Разумеется, тебе пришлось тяжело… Иди домой и отдохни хорошенько.
Она остановилась прямо напротив Гоблиновича. Тот, ничего не понимая, продолжал сидеть перед её столом.
– Иди домой и отдохни, – повторила Хельмимира.
– А что делать с рецензией? – спросил Гоблинович.
– Перепишешь завтра… или на днях.
Иннокентий вышел от Хельмимиры подавленный и абсолютно сбитый с толку. С одной стороны, мундиморийка была права: цензор обязан бороться за то, чтобы к читателю поступали только самые качественные произведения. Но, с другой стороны, елдыринец понимал: все эти разговоры об «идеалах партизанского движения» и «ереси в искусстве» попахивают одержимостью.
Как только Иннокентий переступил порог своей квартиры, его встретил взволнованный Бабельянц.
– Ну что? – спросил старик. – Как прошла встреча с донной Франческой? Она согласилась продать вишнёвый сад?
– Свихнулась твоя Франческа, – угрюмо отозвался Иннокентий, разуваясь.
– Так это же прекрасно! – обрадовался Бабельянц. – Теперь она точно отдаст мне все свои денежки!
Поздним вечером прилетел Гардиальд. Он привёз плохие новости: ещё один их общий знакомый – Карел Плешак – попал в больницу для душевнобольных.
– Состояние отмены алкоголя, – констатировал Гардиальд. – Говорят, в последнее время они обретались на даче у Хиляйло – после того, как Хельмимира уволила Плешака из Комитета.
Гоблинович рассказал другу о том, что случилось в кабинете мундиморийки.
– Плохо дело, – заключил елдыринец.
Друзья сидели в той же гостиной, на тех же местах. Иннокентий даже проверил, чтобы под столом не
