В числе обвиняемых был аббат Давид, которого мы уже упоминали раз или два. Это был друг Пишегрю, и он очутился на скамье подсудимых из-за этой дружбы. Священнослужитель был спокойным, хладнокровным человеком и не боялся смерти; он тоже поднялся и твердым голосом произнес:
— Пелиссон не бросил суперинтенданта Фуке[178], когда тот был в опале, и его порыв впоследствии оценили; я надеюсь, что моя привязанность к Пишегрю во время его изгнания не делает меня более виновным, чем Пелиссона верность Фуке во время его отставки. У первого консула должны быть друзья, их должно быть много, потому что, как и Сулла для своих клиентов, он сделал для них много хорошего. Предположим, что в день 18 брюмера он проиграл, возможно, был бы приговорен к смерти, во всяком случае, отправлен в изгнание…
— То, что вы говорите, лишено здравого смысла! — воскликнул председатель.
— Наверняка отправлен в изгнание, — повторил Давид.
— Замолчите, — закричал Тюрьо.
— Я продолжу, — настаивал священник, — и спрошу вас, прокляли бы вы тех его друзей, которые, несмотря на изгнание, переписывались бы с ним и старались бы его вернуть?
Тюрьо заерзал на кресле.
— Господа, — гневно прокричал он, оглядывая судей и заседателей, — речь, которую мы только что услышали, совершенно неуместна…
Но аббат Давид перебил его:
— Судьи, — спокойно произнес аббат, — моя жизнь — в ваших руках, я не боюсь смерти, я знаю, что, если во время революции хочешь остаться честным человеком, надо быть готовым ко всему и решиться на все.
Выступления других обвиняемых походили на те несколько речей, которые мы привели. Заседание закончилось трогательной сценой между двумя братьями Полиньяками.
— Господа, — сказал Жюль, склоняясь к судьям и сложив руки, — поскольку я был слишком взволнован речью моего брата, я плохо подготовил собственную защитную речь; теперь я успокоился и смею надеяться, господа, что слова Армана не заставят вас принимать во внимание то, что он говорил в мою пользу. Повторяю, если необходима искупительная жертва, если нужно, чтобы один из нас пал, еще есть время подумать. Спасите Армана, верните его плачущей жене, ведь у меня жены нет, я способен презреть смерть, поскольку слишком молод, чтобы успеть вкусить радости жизни и пожалеть о них.
— Нет, нет! — вскричал Арман, привлекая к себе брата и прижимая его к груди. — Нет, ты не умрешь! Это я, я, умоляю тебя, Жюль, это я должен быть на твоем месте!
Эта сцена уязвила совесть судей.
— Заседание окончено! — воскликнул председатель и приказал покинуть зал.
Было одиннадцать часов утра, когда суд удалился в зал совещаний. Наплыв народа не только не уменьшался, но с каждым днем возрастал: все понимали, что в этом процессе судят обоих — и Моро, и Бонапарта. И, хотя публику предупредили, что приговор будет вынесен очень поздно, никто не уходил.
Обсуждение приговора затянулось еще и потому, что Реаль пришел с сообщением о необходимости непременно приговорить Моро к какому-нибудь наказанию, пусть даже легкому, если же он будет оправдан, правительству придется совершить государственный переворот.
Воистину нужно долго совещаться, чтобы приговорить подсудимого, признанного невиновным.
Наконец на следующий день, десятого июня в четыре часа утра звон колокольчика взбудоражил толпу, ожидающую в зале заседаний трибунала: этот колокольчик возвещал, что судьи возвращаются на заседание. Первые бледные лучи солнца проникали через окна в зал и смешивались с угасающими огнями свечей; все знают, что нет ничего печальнее этой рассветной борьбы дня и ночи.
Тревожное чувство усилилось, когда зал внезапно заполнили вооруженные солдаты. Раздался второй, более громкий звук колокольчика, дверь открылась, и судебный пристав прокричал:
— Суд идет!
Председатель Эмар и все остальные судьи торжественно вошли и расселись по своим местам.
Эмар держал в руке большой лист бумаги: то был приговор трибунала. Затем по очереди стали вводить обвиняемых.
Когда ввели первую группу подсудимых, председатель, положив руку на грудь, тусклым голосом прочел все длинное обоснование смертного приговора Жоржу Кадудалю, Буве де Лозье, Рюжильону, Рошелю, Арману де Полиньяку, Шарлю д'Озье де Ривьеру, Луи Дюкору, Пико, Лажоле, Роже, Костеру де Сен-Виктору, Девилю, Арману Гайару, Легану, Пьеру Кадудалю, Жуайо, Лемерсье, Бюрбану и Мерилю.
Можно понять, какое оцепенение охватило зал во время этого медленного торжественного чтения с паузами после каждого произнесенного имени. Каждый из присутствующих напряженно вслушивался, затаив дыхание, с замиранием сердца, и содрогался, услыхав, как произносят среди имен тех, кто приговорен к смертной казни, имя его родственника или друга.
Хотя число приговоренных к смерти было велико — двадцать один человек, все облегченно вздохнули, когда этот список наконец кончился; председатель суда вновь взял слово и произнес оставшуюся часть приговора:
— И, принимая во внимание, что Жан-Виктор Моро, Жюль де Полиньяк, Ле Ридан, Ролан и девица Изаи виновны в том, что приняли участие в заговоре, но, как вытекает из проведенного судебного расследования, у них есть смягчающие обстоятельства, суд приговорил их к наказанию в виде двух лет тюремного заключения.
Остальных подсудимых оправдали.
Осужденные слушали длинный приговор, не выказывая ни волнения, ни вызова или презрения; только Жорж, стоящий рядом с г-ном де Ривьером, наклонился к нему и сказал:
— Теперь, когда мы покончили с земным царем, нам предстоит отдаться во власть царя небесного[179].
XLVII
КАЗНЬ
Но самая большая тревога царила даже не в этом зале, где решалась судьба обвиняемых. Жозефина, г-жа Мюрат и г-жа Луи были так сильно расстроены казнью герцога Энгиенского и сомнительным самоубийством Пишегрю, что не могли без волнения думать о казни двадцати одного осужденного, тем более что число их совпадало с количеством страшных дней Террора.
Действительно, было о чем беспокоиться: ведь предстояла кровавая расправа на Гревской площади над двадцать одним человеком.
Фраза, написанная однажды Фуше: «В воздухе пахнет резней», была для Жозефины постоянным напоминанием об опасности; ей представлялся новый взрыв ненависти, который вызовет казнь этих двух десятков осужденных, мерещилось, как прежние и новые мстители вонзают нож в спину ее супруга. За милосердием обращались к ней. Первыми ее императорскую мантию увлажнили слезы г-жи де Полиньяк, она поспешила в кабинет Бонапарта, чтобы умолять о прощении благородного молодого человека, который некоторым образом выкупил собственной смертью жизнь своего брата.
