А под последнюю посадку,Судьба, мне шарик мой пошли.Дай приласкать усталым взглядомЗеленые холмы Земли[124].
Возможно, что пели вы по-французски или по-немецки. А может, это был эсперанто и над вашей головой развевалось радужное знамя Терры.
Не важно, какой это был язык, – в любом случае это был язык Земли. Никто не переводил «Зеленые холмы» на шепелявую венерианскую речь; ни один марсианин не каркал и не вышептывал их в длинных сухих коридорах. Эти стихи – наши. Мы, с Земли, экспортировали все – от голливудских ужастиков до синтетических актиноидов, но «Холмы» принадлежали исключительно Терре, ее сыновьям и дочерям, где бы они ни находились.
Все слышали множество историй про Райслинга. Может, вы даже из тех, кто снискал ученую степень или получил признание за научную оценку его опубликованных сборников, таких как «Песни космических дорог», «„Большой канал“ и другие поэмы», «Выше и дальше» и «Кораблю – взлет!».
Но хотя вы еще со школы пели его песни и читали его стихи, ставлю один к одному, что никогда вы не слышали таких, как «С той поры, как Чпок Толкач повстречал мою кузину», «Моя рыжая мочалка из ангаров Венусбурга», «Покрепче, шкипер, держи штаны» или «Мой скафандр для двоих». Если только вы сами не космонавт.
Вряд ли стоит цитировать эти вирши в семейном журнале.
Репутацию спасли Райслингу осторожный литературный душеприказчик и удивительное везение: никто никогда не брал у него интервью. «Песни космических дорог» появились через неделю после его смерти, и когда они стали бестселлером, то официальную историю свинтили из того, что о нем хоть кто-нибудь помнил, плюс знойные рекламные тексты издательств.
В итоге классический портрет Райслинга достоверен примерно так же, как томагавк Джорджа Вашингтона или лепешки короля Альфреда[125].
Честно говоря, у вас не возникло бы желания пригласить его к себе в гости: в обществе он был несъедобен. У него была хроническая солнечная чесотка, и он непрерывно скребся, ничем не приумножая и без того более чем неприметную красоту.
Портрет работы ван дер Воорта для гарримановского юбилейного издания Райслинговых сочинений представляет человека высокой трагедии: суровый рот, невидящие глаза под черной шелковой повязкой. Да не был он никогда суровым! Рот его всегда был распахнут: поющий, ухмыляющийся, пьющий или жрущий. Повязкой служила любая тряпка, обычно грязная. С тех пор как Райслинг потерял зрение, он все меньше и меньше заботился об опрятности собственной персоны.
