Шарлотта распечатывает и читает письмо. Слог мистера Николса не поражает энергичностью или живостью, ничем не ослепляет и не очаровывает. Он пишет, чтобы сказать ей, что продолжает ее любить, чтобы извиниться за неудобства, которые, возможно, причинил ей, и чтобы опять-таки извиниться, что не может забыть ее, не может оставить надежду, хотя и переехал в другой город… Он пишет о многих вещах, сильно, искренне, без дикости. Он знает, что не должен этого делать, но не в силах себе запретить. Он прекратит, если запретит она. Еще одно письмо, и еще одно. Он надеется, что она поймет, он ничего не может с собой поделать, и в этих письмах, пусть и без ответа, есть какое-то облегчение…
Поймет? Как она может не понять этого? Интересно, есть на земле хоть один человек, который понял бы это лучше, чем она?
Она отвечает — после шестого письма, — сдержанно советуя ему больше не писать. И приходит еще одно, до такой степени наполненное радостью по поводу хоть какого-то ответа, что Шарлотта просто-таки не может, по-человечески не может не написать снова.
Еще одно высказывание Брэнуэлла: быть любимым — самая прекрасная на свете вещь, и с этим ничто не может сравниться. Конечно, бедный Брэнуэлл ошибался во многих вещах, но не во всех.
Сказал «А» — говори «Б». Мистер Николс снова поселился неподалеку от Хоуорта, в поселке Оксенхоуп.
Вы со мной встретитесь?
Писать, как писали они, и не встретиться, в конце концов, неразумно. А Шарлотта намерена быть разумной в этом вопросе. К тому же папа был так далек от этого.
По хрустящему промерзшему снегу Шарлотта пробирается к проселочной дороге, ведущей к Оксенхоупу. Она гадает, что почувствует, когда снова увидит его, и наполовину доверяется какому-нибудь внезапному откровению.
Вместо этого, завидев темную коренастую фигуру мистера Николса, она обнаруживает в себе что-то совершенно простое и совершенно неожиданное: она рада.
Он стоит под деревом. Такие высокие прямые деревья в здешних краях редкость, и на фоне белого снега мощь голого контура ствола и кроны еще больше поражает воображение. Неудивительно, что в древние времена люди поклонялись деревьям, видя перед собой великанов, богов, преобразившихся смертных.
На лице мистера Николса такая отчаянная тревога, что Шарлотта спрашивает:
— Вы думали, что я не приду?
Он качает головой.
— Я думал, что не должен был устраивать нашу встречу так. Вы, наверное, ужасно замерзли.
Странный момент: Шарлотте приходит в голову, что отец ни разу за всю жизнь не говорил ей такого.
— Вы долго ждали?
— Долгие годы.
На миг Шарлотте кажется, что она задыхается.
— Мистер Николс, я согласилась встретиться с вами…
— Спасибо Господу и спасибо вам.
— Я собиралась сказать, что согласилась встретиться с вами только при условии, что… что мы больше не будем скрывать нашего общения от моего отца.
— Безусловно, — тут же отзывается он. Шарлотта осознает, что он готов на все. Воздух пропитан морозной свежестью и пронзительностью: этот его чистый уличный запах. Шарлотта оглядывается на свои следы на дороге и видит, как далеко зашла. На миг она задумывается над вопросом, хочется ли ей убежать? И ответ приходит почти так же быстро, как ответил бы мистер Николс: нет, не хочется.
— Когда я говорю, что он жестоко несправедлив к вам, мне… все же не хочется, чтобы вы думали о нем плохо. Он стар, никогда не изменяет своим привычкам и убеждениям и, быть может, немного напуган.
— Я понимаю. Я ни на что, вовсе ни на что не обижаюсь в поведении мистера Бронте.
Шарлотта внимательно на него смотрит.
— В самом деле?
— Да. Я сожалею о некоторых его действиях, целью которых было… не подпускать меня к вам. Но если бы я обижался или злился, то… в общем, это было бы бесцельно, пустой тратой чувств. А мои чувства, мисс Бронте, для вас. Вот и все.
Шарлотта смотрит в сторону: не с досадой, нет, но от такой напористой решительности немного вяжет язык.
— Я не такая хорошая, как вы, мистер Николс. У меня много обид. Боюсь, все мои чувства нечистые — перемешанные с ненавистью, стыдом и грустью.
— Вы бы себя слышали! — восклицает мистер Николс, отходя на шаг, чтобы рассмотреть ее. — Разве вы не знаете, что абсолютно восхитительны?
Шарлотта хмурится.
— О, мистер Николс, вы не можете думать, что…
— Почему нет? Я думаю, потому что люблю вас. Разве не видите?
Его тон окрашен каким-то удивленным объяснением, как будто Шарлотта всю жизнь совершала элементарную грамматическую ошибку и он теперь на нее указывает.
— Все не так просто, — говорит Шарлотта. Она смотрит на ветки дерева, низко нависшие над ее замерзшим лицом — сучковатые, черные, как жесть, кривые от времени: немыслимо, что из этого в свое время возникнет легкая свежесть молодых побегов. — Вы меня не знаете.
— Я не знаю человека, которого вы описали, — отвечает мистер Николс в своей прямолинейной манере. — Но, возможно, вы сами себя не знаете, мисс Бронте.
— О, нет, знаю. — Шарлотта смотрит ему в глаза. — Это нужно прояснить с самого начала.
— Что ж, как скажете.
Мистер Николс склоняет голову: его глаза сияют, он ждет. Шарлотта видит, что его любовь ничто не оттолкнет и не изменит, если только она сама ее не отвергнет. «Любопытная вещь, — мелькает в голове Шарлотты, — он хочет жениться на мне, не желая, чтобы я менялась».
Ей следовало бы привыкнуть к этому, знать это по своей работе: часто персонаж, вначале довольно ограниченный и поверхностный, начинает казаться все более ярким, обнаруживая неожиданные грани и привлекая все больше внимания. Мистер Николс играл незначительную роль в повествовании Шарлотты, однако теперь она ловит себя на том, что хочет наполнить его образ смыслом, придать ему вес. Родственники в Ирландии, которыми он никогда не хвалился, но которые, похоже, весьма уважаемы и образованны (и, папа, ты узнал об этом, и отчасти причина в этом, папа?). Теплое отношение, даже слабость к детям, которые находят в нем безотказного товарища по играм и щедрого дарителя полпенни. Мутные депрессии, которые иногда находят на мистера Николса, тянут из него силы, преграждают путь.
— Теперь я знаю, что с ними ничего не поделать: это какой-то дефект характера, и нужно просто ждать, когда они пройдут.
— А вам никогда не бывает страшно, что… — голос Шарлотты немного дрожит, — что на этот раз все по-другому, что эта депрессия не пройдет, что эта станет… мною, навсегда?
Он задумывается, а потом берет Шарлотту за руку и говорит:
— Нет, теперь нет.
— Вам не следует этого делать. — Шарлотта смотрит на руку, в которой утонула ее ладонь. — Вы ведете себя так, будто я сказала «да».
