Вирджиния Хейтс
Стоит завести себе новый блог, как начинаешь скучать по предыдущему. И по себе, двадцатитрехлетней. Но нет, обратной дороги не будет. Вирджиния не хочет быть забитой Джиджи, которую без особых разговоров нагибают над раковиной в умывалке, не хочет быть душной Виргой, а хочет быть прекрасной Виви. Мечтой сержанта и деревенского жестянщика.
С тех пор как я стала жить в собственном доме (пусть только с десяти вечера до семи утра), молоточки в моих висках перестали стучать, и все изменилось. В моем «Бриатико» столько пластилина, что хватит вылепить новую жизнь. Для этого нужно проснуться на рассвете в одной из спален (летом я ночую в разных, а зимой в докторской – там есть камин), поводить пальцем по ребристым обойным соцветиям, прошлепать босиком по плиточному полу, спуститься по усыпанной кипарисовыми шишками лестнице к смотровой площадке и постоять там, глядя на пустые пляжи с оспинами от вечерних костров, слушая, как ледяной стебель восторга прорастает из средостенья, и прекрасная Виви распускается во мне, будто водяная лилия.
Правда, с тех пор, как англичанин сюда приехал, я не нахожу себе места (особенно противно, что он поселился в мотеле, прямо напротив почтовых окон). Однажды он доберется до меня, я знаю. Он вынюхивает что-то своим костистым носом, морщит свой лоб записного умника, чиркает что-то в своих блокнотах, как школьная ябеда.
Ну, подумаешь, у него дар. Медсестры и уборщицы в отеле считали его романистом, и не просто так, а романи-и-и-истом, с придыханием. Как они все улыбались никчемному, тощему англосаксу в белых льняных штанах, который целыми днями бездельничал в парке, а по вечерам притворялся, что играет на пианино. Вариации Корелли. Да я пальцем по подоконнику лучше настучу.
Писатель из него тоже не вышел, я ведь читала его книгу. Одолжила ее в почтовом ящике синьоры Понте. Принесла однажды пакет из страховой конторы, а он не поместился в ящик, пришлось выгрести оттуда прошлогодние залежи. Там она и скрывалась, эта «Паола», лежала с прошлой осени, и давно бы сгнила, если бы не толстый манильский конверт с пузырьками. Я увидела на нем имя Петры и удивилась. О чем он ей пишет? У нее глаза пустые, как пруд с улитками.
Что ж, наверное, эти двое друг другу подходят. Он пишет роман (про то, как зашивал разорванный парус, стоя в кокпите, через который перекатываются трехметровые волны), а она наверняка ведет дневничок (про то, как проходила между рифами с заглохшим мотором, орудуя шестом за неимением весла). Все вранье, и все на бумаге, как положено, никакого бросания слов на электрический ветер, никаких зыбких буковок, пляшущих в проводах, никакого безответного мерцания.
У него дар, а у меня ад.
Ладно, сказки у него не так уж плохи. Особенно та, где девчонку выдали замуж за бедного зануду только потому, что колдуны перепутали любовный амулет с барометром. И еще та, где деревенщина раздевал свою жену перед дружками, чтобы похвастаться. И та, где коробку с брильянтами некому было открыть, потому что от лживого взгляда они бы в пыль рассыпались. Ну и про осу, эта моя любимая, потому что я сама сижу с такой осой под языком и не могу вытащить жало.
Но это все сказки, медная мелочь, а вот роман, найденный в почтовом ящике, оказался фонтаном без воды. Пересохшим, как тот, что стоит на площади Фердинанда Первого. До железнодорожной колонки с питьевой струйкой (о которой говорила моя замшево-золотая учительница пения) ему далеко. Струйка должна бить мягко, вечно, прозрачно, напоить всех допьяна, и при этом чтобы было непонятно, откуда берется вода.
Это мое первое требование к роману (и не последнее), а то, что пишет этот парень, я сама могу царапать целыми свитками, дайте только пару свободных часов. К его книге можно привинтить любого автора, будто голову к римской статуе времен Империи. Головы на статуях были съемные, очень удобно. Зарезали императора – за ночь специальные люди обежали все площади и головы памятникам поменяли.
