Бинг сел в широкое мягкое кресло, а ноги поставил на низенькую скамеечку.
— А я ведь сразу вас узнала, — шепотом говорила Фрида. — Сказать, почему? По подбородку, он и у маленького Вальтера Бинга был такой же упрямый. Вы, бывало, всегда на своем настоите. И теперь, наверно, не изменились?… Смотри, пожалуйста, как он расселся! Роберт никогда не садится в это кресло — оно у нас для гостей…
— Фрида, скажите, почему убрали белые флаги? — перебил ее Бинг.
Она осеклась. Потом сказала:
— Флаги? Да просто так! Наверно, потому, что ночью их все равно не видно.
— Кто вам велел убрать белый флаг с дома?
— Ох уж эта война! Только про нее и слышишь!… Одна женщина, которая работает у Бундезена в винном погребе.
— Что она сказала?
— Сказала, что незачем больше вывешивать эти тряпки. Я и сняла — ведь она, как-никак, у Бундезена служит.
Вдруг Бинг окаменел: раздался выстрел. Сначала один, а затем беглый огонь. Затем топот ног в тяжелых, подбитых гвоздями сапогах.
Бинг схватил карабин, сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу. Скорей в отель, к Диллону и солдатам! Они не знают города, а ему знаком здесь каждый закоулок. С ним им будет легче и принять бой, и отступить, если нужно.
Он бежал пустынным переулком. Стрельба и крики не мешали ему слышать собственные шаги и собственное дыхание.
Не может быть! Неужели это наказание ему? Но уж если кого наказывать, так только его, а не тех несчастных пьянчуг!
Проходным двором… какая темнота! Все окна закрыты. Мерзавцы, сволочи! Попрятались по домам, лежат в постелях, ждут, чем кончится. У, черт, ну и мостовая… Не хватает только ногу сломать.
Он выбежал на улицу, параллельную Брайтештрассе.
Осталось каких-нибудь два квартала до Диллона и солдат, если они все еще в отеле. Перестрелка участилась.
Надо на ту сторону. И вдруг — топот кованых сапог справа, топот кованых сапог слева. Блеснули штыки; тусклые отсветы на немецких стальных касках. Улица блокирована с обоих концов. Он снова нырнул в подворотню. Слышны голоса, смех. Радуются своему успеху. На одной этой улице больше солдат, чем у Диллона, даже если все его патрульные успели вернуться в отель.
Ждать здесь бессмысленно. Он прошел в глубь двора, надеясь, что следующая улица будет свободна. Так оно и оказалось. Но когда он побежал по ней, из-за угла вышли немецкие солдаты. Этот проклятый городишко просто кишит ими.
Бингу ничего другого не оставалось, как вернуться переулком на Брайтештрассе. Но теперь он не бежал, а шел крадучись, пользуясь тем, что башмаки у него были на каучуковой подошве. За поворотом на Брайтештрассе опять послышались голоса немецких солдат. Бинг кинулся через улицу, вбежал во все еще открытую дверь дома номер девять и задвинул на ней щеколду. Потом медленно, словно это была не лестница, а отвесная скала, поднялся вверх по ступенькам, волоча за собой карабин. Он не стрелял из него, не дал ни единого выстрела.
Фрида сидела в большом кресле. Глаза у нее были заплаканные. Она увидела его и поднялась ему навстречу.
Бинг потушил свет, подошел к окну и открыл ставни. Он стоял там, прислушиваясь к перестрелке, которая постепенно затихала. Вот еще один выстрел — последний; и тут же вслед за ним многоголосый рев. И зазвонили колокола Святой Маргариты.
Бинг прикрыл ставни, но огня не зажег. Он предал Диллона, Троя, Иетса — всех, всех! В ту минуту, когда они нуждались в нем, его не оказалось на месте. И немцам он ничего не сделал, а ведь мог уложить нескольких на Брайтештрассе или на другой улице, прежде чем они сами не подстрелили бы его. Он убежал. Убежал и спрятался у бывшей горничной своей матери, в городе, где он родился и вырос, — он, самый преуспевающий воспитанник нейштадтской гимназии.
Бинг опустился на стул. Если бы вздремнуть немного! Ведь ему понадобится немало сил, чтобы добраться до дивизии, и еще неизвестно, каким образом он выйдет из города. Ну а добравшись до своих, как он объяснит, почему из всего отряда Диллона уцелел только он, он один? И что сказать Иетсу и Трою? И как после всего, что случилось с ним, можно жить?
Бинг взял свой карабин и вышел из комнаты, даже не оглянувшись на Фриду.
На улицах не было ни души, если не считать немецких патрульных, шаги которых четко раздавались в предрассветной тишине. Переулком с Брайтештрассе можно было выйти в северный район Нейштадта; дальше начинались огороды — старательно обработанные, каждый обнесен изгородью, — а за ними поля.
Выбравшись из Нейштадта, Бинг почувствовал себя более или менее в безопасности. Он старался держаться ближе к изгородям и кустарнику, а когда ему приходилось идти по открытому месту, низко пригибался или полз по земле. Реку он перешел вброд, взяв севернее моста, на котором немцы, как ему думалось, наверняка выставили часовых. На том берегу начался лес, и он углубился в него, следя за тем, чтобы солнце все время было за спиной. Его пугал малейший шорох и даже хруст сухих веток под ногами. Он не давал себе ни минуты отдыха и все время был на стороже, и даже чувство голода было приятно ему, ибо оно отгоняло мысли о совершенном им предательстве.
К полудню Бинг вышел из лесу. У его ног расстилались широкие поля, засеянные пшеницей, которая только начинала давать ростки, а за полями вилась узкая дорога, и по ней двигалось несколько танков. Бинг бросился бегом прямо через поле, отчаянно размахивая руками, крича что-то. Головная машина остановилась. Он подбежал к ней и навалился на нее плечом, чувствуя, как у него подкашиваются ноги. Из башенного люка показалось запыленное, красивое молодое лицо, и свежий юношеский голос крикнул:
— Господи помилуй! Сержант! Откуда вы взялись?
Бинг затрясся всем телом, плача без слез. Крейслейтер Моргенштерн чинил расправу в городской ратуше, где в течение суток подвизался бургомистр, назначенный Троем. Моргенштерн вернулся в Нейштадт во главе местного гарнизона, остатков фольксштурма и разбитого пехотного батальона, который был отрезан от своей дивизии, не знал, куда ему пристать, и согласился повернуть обратно и дать бой противнику, не способному на серьезное сопротивление. Моргенштерн не тешил себя никакими иллюзиями. Вряд ли ему суждено остаться в Нейштадте надолго, но пока он здесь, надо этим воспользоваться и сделать все, что можно.
— Американцы в тюрьме?
Начальник гарнизона, молодой лейтенантик, почему-то весь грязный — гораздо грязнее, чем полагается быть после такого короткого сражения, бодро ответил:
— Под замком. Десять человек. Шестеро тяжело ранены. Все пьяные в стельку. Свиньи!
— Трупы не убирать, пусть так и валяются, — сказал Моргенштерн.
— Какой убедительный пример! — воскликнул лейтенантик.
— Теперь приведите ко мне этого чернорясого попа. Двое солдат втолкнули в кабинет отца Шлемма. Патер не спал всю ночь после того, как белые флаги исчезли с домов. Он сидел на жестком стуле у себя в комнате и предавался размышлениям. Солдаты, явившиеся за ним, не застали его врасплох.
