километры ночью, одна, в дикий мороз. Кто наделил меня бесстрашием и выносливостью? Кто дал мне на это силы? Кто хранил? Ни Коля, ни я не посмели тогда подумать, что подкравшаяся к нему болезнь – смертельна. Нам так хотелось жить!
На встрече в Доме культуры Сосногорска сидели мои погодки. Их кровно волновало, может ли когда-нибудь повториться былое.
– Не думаю. Ведь мы уже другие, – храбро отвечала я.
Вопросов было много: «Что проглядывает дальше?», «Что делают московский и ленинградский „Мемориалы“?», «Расскажите, как сложилась ваша жизнь».
И вдруг кто-то с задором выкрикнул:
– А золото где?
– Не поняла.
– Где золото ваших волос? Куда вы его дели? Не помните нас с женой? Мы жили после освобождения в одном доме с вами, стенка в стенку.
– Ах Боже мой! Боже мой, вы?
До 1996 года памятника жертвам сталинских репрессий мне видеть не доводилось. Кое-где попадались закладные камни. К сосногорскому памятнику нас гордо вёл Георгий Иванович Устиловский. В небольшом сквере, на постаменте, теснясь друг к другу, словно Вера, Надежда, Любовь, три белые изящные колонны-свечи, увенчанные позолоченными церковными луковками. Между колоннами – крест.
Молодой мэр города Владимир Андреевич Стромцов пригласил в ресторан на обед немногословного, удивительно милого и обаятельного начальника железнодорожного узла Николая Григорьевича Пидченко, Георгия Ивановича Устиловского и меня. По репликам, обрывкам разговора я поняла: какими бы разными ни были эти управленцы, сложности они одолевали – союзничеством. У каждого из них была своя «епархия», у двоих – свой бюджет. Администрация города и начальник отделения железной дороги подкидывали деньги сосногорскому «Мемориалу». Они же, по всей видимости, субсидировали и трогающий душу памятник.
Разговор неминуемо коснулся противостояния между отсидевшими людьми и их бывшими охранниками.
– Сражаются? – спросила я.
– Без правил! – был ответ.
– Как же быть?
– Как-то – будем!
– Пьют?
– По-чёрному!
– А верят во что-нибудь?
– Нам – верят!
Потом молодой мэр спросил:
– Хотите, покажу вам, что понастроил в городе? Едем?
– Едем!
– Тогда начнём с кладбища. Строю – новое. И церковь на нём возвожу. Говорю нашим людям: не забывайте, что человеческая жизнь – путь от роддома до могилы. Так-то.
Церковь была поставлена недалеко от входа на кладбище. Идущие от неё дороги делили погост на сектора. Всё уже было обнесено забором.
От кладбища мэр повёз к памятнику воинам, погибшим в Отечественную войну. Памятник представлял собой огромную мраморную книгу, лежащую на пьедестале. На развороте страниц – имена погибших на войне жителей Ижмы и близлежащих деревень.
У колодца под навесом мэр предложил испить воды. Заскрежетала цепь. В глубине ведро брякнуло о тугую воду. Он наполнил его, поднял:
– Отпейте. Гарантирую: не простудитесь. Колодец освящён. И на дно серебро брошено.
К мэру подошли женщины. Просили изменить расписание автобусов, чтобы детям было удобнее ездить в школу…
До сих пор не могу объяснить, почему моментом, нарушившим все представления о людях, для меня явился не столько лагерь, сколько похороны Сталина, когда я увидела рыдающие толпы. В мозгу жужжало: «Как можно не сострадать тем, кому изувечили судьбы, а оплакивать вождя, истребившего несметное количество народа? Отчего бедствия войны сплачивают, а бедствия диктатур секут человеческие связи?» Ничем не отменить наивную потребность в вере, будто общество, к которому принадлежишь, нравственно состоятельно. Эта вера нам – вода и хлеб. Открытость северных встреч в 1996 году потрясала меня активностью человеческого участия и доброты.
Руководители Коми – её глава Ю. В. Спиридонов, И. Е. Кулаков и многие другие – правдой и делом приводили в чувство искалеченную рабовладельческим укладом республику. Председатели местных «Мемориалов» М. Б. Рогачёв, А. И. Галкин, Г. И. Устиловский, В. Н. Дубровина тратили бездну сил на починку раскрошенных судеб. Внимание к отдельному человеку? За прежним режимом такого не водилось. Во всяком случае, мой опыт такого не знал. Чтобы справляться с идеологическим хаосом и междоусобицами, требовался характер. Находившиеся здесь у власти мужчины его предъявляли и проявляли. Это было залогом перемен и одним из самых оптимистичных впечатлений, оставшихся от поездки в Республику Коми.
Уже на пути домой, на станции Котлас, к вагону, в котором я ехала, подошло человек десять – «за автографом». Был ветреный, холодный вечер. Проводник окинул взглядом стоявших у вагона пожилых людей и сказал:
– Чего ж тут дрогнуть-то? Есть свободное купе, поезд стоит полчаса – заходите.
* * *
В том же 1996 году я должна была лечь на операцию, третью по счёту. Если честно, выжить я не надеялась. И на Север ездила для «последнего поклона».
Друзья нашли специалиста нужного профиля в одной из лучших клиник Петербурга. Договорились с ним. А дочь Володи, Маша, продолжала настаивать: «Ну хотя бы только проконсультируйтесь у профессора, которого рекомендуют мои друзья. Прошу».
Вняв её уговорам, я согласилась на консультацию. Зимним питерским утром накануне того дня, когда нужно было ложиться в клинику, Маша и её друг, врач Наталья Алексеевна Яковлева, проводили меня в Мариинскую больницу, к профессору Королёву.
– Оперироваться надо было позавчера, – сказал он, едва ли не дублируя ситуацию с Володей, оставившую его инвалидом на шесть послеоперационных лет.
Что может сделать человеческое обаяние! Тупое равнодушие к себе сменилось желанием тут же, на месте, на всё – решиться. Я захотела довериться только этому излучающему свет врачу, только его рукам.
Шёпот Маши, прорвавшейся ко мне в реанимацию: «Всё хорошо! Всё хорошо! Михаил Павлович всё сделал наилучшим образом!» – вызволил сознание из наркотического бесчувствия. И первым, нескончаемо долго длящимся чувством было – удивление.
– Я о-ста-лась на бе-лом све-те?.. Как это стран-но!
Профессор Королёв справился с моим возрастом, со смертельной болезнью. Это была победа его высокого мастерства – и чудо!
Выхаживали меня дочери мужа и мой верный молодой друг – Олечка Рубинчик. Я уже готовилась к выписке. Ожидая, когда профессор появится возле своего кабинета, я безуспешно пыталась справиться с волнением уцелевшего в передрягах истории человека, жизнь которого была ещё раз спасена.
– Я… я…
Вернувшийся с очередной операции Михаил Павлович Королёв положил мне руку на плечо, завёл в кабинет. Ни тени улыбки не было на его лице.
– Это я благодарен за то, что вы дали мне возможность помочь вам.
Выразив таким образом почтение к тем, чьё страдание глянуло на него со страниц моих воспоминаний (как говорили, он прочёл их за сутки), своим словом врач перевернул мне душу и, казалось, обязал – жить.
Ещё одна встреча в 1996 году стала нечаянной точкой опоры.
Московские друзья Люда и Володя Мезенцевы после рождения у них пятого ребёнка позвонили – и смутили просьбой
