не преодолеют их. Если Фу-ин-фу и посчастливится благополучно миновать японцев, то ему никак уже не удастся проникнуть за русское сторожевое охранение и добраться до Ляояна, а если бы и добрался, то как, не зная языка, он будет разыскивать нужный ему госпиталь. Катеньев вспоминал, как ему самому приходилось целыми часами тщетно разыскивать какую-нибудь часть войск или учреждение, находившееся в тылу армии. Как он безрезультатно обращался с расспросами ко всем встречным солдатам, рядовым и офицерам, разных полков и команд и как на все расспросы получал одно и то же: «Не могу знать!» Знаменитое: «Немогузнать!» — против которого ратовал бессмертный Суворов и которое в последнюю нашу японскую войну стало чем-то вроде лозунга. Если ему, офицеру, становилось подчас непосильной задачей разыскивать в армии нужных ему лиц, то для простого «манзы» эта задача и подавно представлялась вполне невыполнимой. Угнетаемый этими мыслями, Катеньев начинал уже раскаиваться, что уговорил старика взяться доставить его записку. Молодому хорунжему казалось, что если бы старик был теперь подле него, то, может быть, ему удалось бы его вылечить. Ведь среди простонародья есть старики, знакомые со знахарством, а китайцы вообще сведущи в народной медицине. Если бы ему удалось выздороветь, он тогда бы пошел сам, взяв старика проводником. Вдвоем бы им легче было бы добраться до русских, только бы избежать японцев и выйти к своим где бы и кто бы они ни были. Сознание непоправимой ошибки, сделанной им, действовало еще более угнетающе на душу Катеньева и лишало его последней бодрости и надежды.
VIII
Всю ночь Катеньева мучил страшный кошмар. Нелепые образы теснились в его горячечном мозгу. Ему слышались выстрелы, чьи-то протяжные стоны... Он видел себя то окруженным японцами, то бегущим от них по каким-то крутизнам, над бездонными пропастями, в которые он то и дело срывался и падал с головокружительной быстротой... Сердце его замирало, дух захватывало, голова кружилась, и он летел в черной бездне, и конца не было его полету... Весь облитый холодным потом, он с ужасом пробуждался и несколько минут лежал, глядя широко открытым взором в непроглядный мрак, окружавший его. Из отдаленного угла до него доносился мерный храп старухи, и этот храп среди мрака и тесноты удушливой пещеры наполнял душу Катеньева суеверным ужасом. Ему казалось, будто это храпит не человек, а какое-то странное фантастическое подземное чудовище, какой-то гном, о которых ему рассказывали в детстве. Только под утро кошмары покинули его, и он заснул спокойным крепким сном. Вдруг его словно что толкнуло. Он разом проснулся и широко открыл глаза. В пещере было светлее, чем обыкновенно, точно щель наверху стала шире и сквозь нее лились снопы солнечных лучей, отливающих вверху всеми цветами радуги. И воздух был как будто свежее, где-то чуть слышно щебетала птичка... У изголовья сидела китаянка, но не та старуха, которая всегда ухаживала за Катеньевым, а другая. Она сидела так, что падающие сверху, через щель, лучи только слегка освещали ее голову, и пристально глядела в лицо Катеньеву. Он машинально поднял на нее глаза, вгляделся — и вдруг вздрогнул всем телом. Еще шире открыл глаза... С минуту глядел в молчаливом оцепенении, не веря в действительность... Ему казалось, что он продолжает спать, и он делал над собой усилия, чтобы проснуться... В эту минуту китаянка подняла голову и, поймав на себе его изумленный, оторопелый взгляд, ласково улыбнулась... Сомнений больше быть не могло... Ошеломленный, все еще продолжая не верить своим глазам, Катеньев протянул руки... Он хотел вскрикнуть, назвать ее по имени и не мог. Точно посторонняя сила сдавила ему горло. Все пережитое и выстраданное за эти дни, все тяжелые впечатления, все испытания, ужас одиночества и безнадежная тоска,— все это слилось с необузданной, огромной радостью, подобно бурному потоку, разом нахлынувшему на него... Он не выдержал и зарыдал как ребенок, бессильно склоняя голову на поспешно поддержавшие его ласковые руки самого близкого, самого дорогого ему существа.
С этого дня выздоровление Катеньева пошло быстрыми шагами. Присутствие Надежды Ивановны как бы влило в его организм приток свежих сил. Прошла неделя, и уже он настолько поправился, что мог вставать и двигаться, хотя боль в ноге давала себя чувствовать. Они редко покидали пещеру и только по ночам выходили и садились где-нибудь неподалеку. Постоянная опасность развила в них чуткость и осторожность диких зверей; притом и верный Фу-ин-фу в свою очередь ни на минуту не ослаблял своего внимания. Старик совершенно покинул свою фанзу, которая от частых постоев в ней японских солдат пришла в полное разрушение. Огород был вытоптан и весь расхищен, забор пошел на топливо, двери и рамы поломаны. Старик только зубы стискивал при виде разрушений, производимых японцами в его жилище. Когда дом был разграблен и разрушен настолько, что в нем уже трудно было жить, старик забрал свою старуху и переселился в горы. Недалеко от пещеры, где ютились Катеньев и Надежда Ивановна, была другая почти такая же. Фу-ин-фу поселился там с своей женой и стал ждать выздоровления Катеньева; он решил уйти из своих мест подальше от ненавистных ему японцев. Старик мечтал, как на те деньги, которые получит, если ему удастся благополучно доставить Катеньева и русскую «мадаму» на русскую сторону, он откроет в Мукдене небольшую торговлю. Теперь, когда русские пришли, многие китайцы взялись за торговлю; войск много, и всем все надо, платят хорошо, скоро, очень скоро можно нажиться! Так раздумывал Фу-ин-фу, сидя подле своей пещерки и рисуя в голове разные картины своего скорого благополучия. Иногда он исчезал, пропадал дня два и возвращался, таща на себе несколько связанных попарно кур, ногу чушки или мешочек рису. Для Катеньева с Надеждой Ивановной Фу-ин-фу был прямо неоценимый человек. Он доставлял им провизию и приносил новости о русской и японской армиях. Хотя Фу-ин-фу ни слова не знал по-русски, а Катеньев и Надежда Ивановна столько же по-китайски, но со временем они как-то выучились кое-как понимать друг друга. Однажды Фу-ин-фу вернулся очень озабоченным и хмурым. «Пу-шанго, шибко пу-шан-го!» — объявил он, вползая в пещеру к Катеньеву. —«Рус Ляоян мию, рус пфууу!»— он дунул на ладонь и отмахнул ее назад.— «Ибен Ляоян ю. Рус мию!»
Катеньев и Надежда Ивановна многозначительно переглянулись. Известие было крайне тревожное. Значит, русские опять разбиты и еще дальше отступили назад. Нельзя даже и приблизительно определить, как далеко находятся теперь их силы. Шансов на спасение, стало быть, еще меньше.
— Как ты думаешь, когда я буду в состоянии настолько свободно владеть ногой, чтобы
