обниматься. И мы вновь пошли до трамвайной остановки. Шли мы молча, но я не сомневался, что всё хорошо. Но тут она спросила: «И что мне с тобой делать?». Этот вопрос меня ошарашил. Что делать? «Быть со мной» — с улыбкой на лице сказал я. Это была последняя моя улыбка на долгое и долгое время. «Вань, ты хороший парень, но я ведь всё тебе сказала ещё тогда. Мне приятно твоё внимание, но я не люблю тебя. И я вообще ничего к тебе не чувствую.»
— Вань, — сказала тихо Маша и сжала мою руку крепче. Мой голос дрожит, я это знаю, но я должен всё рассказать.
— «Ничего к тебе не чувствую». Это проносилось в моей голове. Ничего. К тебе. Не чувствую. Ничего. То есть ты для меня никто. Разговор между нами на этом по сути и закончился. Я стоял, не в силах что-то сказать, а спустя какую-то минуту подъехал трамвай.
— А потом ты…?
— Нет. Я не совершил попытку суицида тогда. Я просто начал умирать. Не есть, не спать, писать предсмертный трактат, готовить план самоубийства. Который и привёл в действие.
— Вань, я не понимаю, зачем ты мне всё это рассказываешь? Если бы я не знала тебя, подумала бы, что ты просто хочешь сделать мне больно.
— Потому что ты хотела знать правду. И тебе было плевать на ту боль, которую она причинит. Ту боль, что причиняем мы друг другу.
— И плевать сейчас. Я копила в себе эту агонию несколько лет, но рассказав всё тебе, мне стало намного лучше. Поэтому рассказывай, я всё пойму. Но почему сегодня? Мы разве не должны были встретиться с Риной? Она придёт?
— Нет, она не придёт.
— Тогда зачем цветы?
— Потому что я жив. Спустя месяц я вернулся в ВУЗ. Да, меня тяготила мысль о том, что теперь я частично ограничен в правах, что мне нужно показываться врачам каждые два месяца. Но это всё была ерунда. Когда я пришёл в ВУЗ, я никого не предупредил. На меня смотрели, как на привидение. И все говорили о том, как им жаль. Спрашивали, всё ли со мной хорошо. Предлагали свою помощь, если хочу поговорить. А какая мне нужна была помощь тогда? Только если помощь в самоубийстве. Группа была не целая. Кто-то болел. Но они возвращались. Рины же не было. Прошла неделя, другая, третья, а её всё не было. На мой вопрос, Нина с Соней ответили, что она перевелась в другой универ. Наконец мы по программе дошли до «Самоубийства». Той самой книги, которую я читал после 14 февраля. Препод спросил, не стоит ли пропустить эту тему в связи с ситуацией в нашей группе. Я же ответил, что не стоит на меня обращать внимания, как и последний 21 год. «Вот же сраный эгоист, даже сейчас думаешь только о себе!» — крикнул один мой одногруппник. Я не понимал, что происходит и встал из-за парты. Заметил, что и Ника вышла из-за своей. Между ними завязалась словесная перепалка. Я почти ничего не понимал. Было что-то про то, что я «показушно» решил покончить с собой, а она нет. Что-то про то, что, если бы не я, и так далее. Суть слов ускользала от меня. Это выкрикивал однокурсник, тогда как Нина пыталась заткнуть его. Но я был на пределе. Я не понимал, о чём и о ком идёт речь. И заорал из-за этого непонимания. Все замолчали. Нина начала подходить ко мне и просила успокоиться. Но я не мог. Я кричал и требовал правды. Хотя в обычном моём состоянии до правды я бы уже догадался сам. Но я должен был это услышать от других.
— Боже, Ваня, нет…, — заговорила Маша, встав со скамейки и не вполне успешно пытаясь сдержать слёзы.
— Маш, я…, — сказал я, с мокрыми глазами, готовый заплакать. Боже, не помню, когда я последний раз плакал, — я был в тяжёлом состоянии, и было непонятно, спасут ли меня. А мой предсмертный трактат попал в руки журналистов. И они вырвали её имя из него. Она… Рина… Её больше нет.
Ноги Маши подкосились, и она начала падать. Я подхватил её и обнял крепко-крепко. Она не могла стоять и просто висела на мне.
— Неееееет! Нет! Боже, боже, почему? За что нам всё это? — уткнувшись в меня кричала Маша.
— Я не знаю. Просто не знаю.
— А почему здесь? Здесь она…
— Нет, сейчас мы здесь, на трамвайной остановке возле нашего ВУЗа. Здесь я провожал её. Здесь мы обнимались. И здесь я каждый год в этот день оставляю три белые розы. Сегодня у неё день рождения.
— Нет! Боже, нет! Это всё из-за меня.
— Нет, не смей так говорить, поняла?! Ты ни в чём не виновата. Хватит, довольно! Я винил себя в её смерти два года. Два года! Никто не виноват в произошедшем, никто. Ты ни в чём не виновата. Ни в чём. Ни в том, что произошло со мной, ни в том, что произошло с Ринатой.
— Но её больше нет! И если бы я не солгала тебе…
— Чушь! Здесь нет твоей вины. Ни чьей нет. Это трагическое стечение обстоятельств, слышишь? Не смей винить себя, как это делал я. Просто это жизнь. А есть смерть. Никто в этом не виноват, никто, — сказал я и положил букет рядом с рельсами.
Маша рухнула на колени и рыдала. Холодный ветер пронизывает всё тело до костей. Сотни машин несутся туда-сюда, а я вновь чувствую себя убийцей. Капли падают на белые, как злополучный февральский снег, лепестки роз. Мои слёзы. И каждый год один и тот же вопрос: «Любил ли я её?» Ответ я так и не нашёл. Сколько бы не думал, сколько бы слёз не лил над букетом, ответить я не мог. Как не мог понять и того, почему она это сделала. Стыд от того, что её обвинят в причастности к моей смерти? Звучит как бред. Таковым и является. А может она всё-таки любила меня, просто боялась признаться самой себе. Этого мы никогда не узнаем, так как она не оставила записку. Об истинных причинах можно только гадать. Но я знаю, что должен делать. Нельзя допустить того, чтобы Маша пошла моей дорогой. Я обвинил себя в гибели Рины и оттолкнул всех от себя. Не потому, что они были мне противны, а потому, что были мне дороги. А тогда я думал, что всех людей, которые мне
