щеках женщины разлился так, что даже уши и шея порозовели.
— Да вы, никак, батько Захара?
— Он самый.
— Ой, как же это добре! — всплеснула она руками. Чего же вы раньше не сказали? Захар-то ведь мой… — И, не договорив, подбежала, схватила Василия Никитича за руку и потащила к крылечку.
Марья говорила, а Василий Никитич молчал. От волнения все слова разбрелись, и ни одного нужного ему он не мог найти.
Через некоторое время гладко причесанный, он сидел у окна, любуясь просторной светлой комнатой, слушал невестку. Она рассказывала то о клубе, который строят и в котором чего только не будет, то о Захаре. Правда, о муже говорила сдержанно. И Василий Никитич сразу определил, что Марья уже привыкла к Захару, изучила его нрав, знает, что он не особенно любит, когда о нем говорят лишнее. Суетясь, невестка то бегала на кухню, гремя посудой, то снова возвращалась в комнату. И в доме поселилось то оживленное домовитое беспокойство, которое всегда нравилось Василию Никитичу. Его все время так и подмывало сказать Марье ласково и в то же время строго, как, бывало, любил он говорить своей старухе:
— Присела бы, себя пожалей.
Когда в сумерках к калитке подкатил «Москвич», Марья птицей вылетела из комнаты. Старик видел в окно, как Захар выбрался из машины и, улыбаясь, пошел навстречу жене.
Василий Никитич поднялся, пригладил седые волосы, расправил сорочку — приготовился к встрече.
Теперь он видел, какие перемены произошли в сыне. С виду Захар был таким же, как и прежде, разве только малость раздался, попросторнел в плечах да глаза смотрели уверенней и тверже. Обрадовало в нем Василия Никитича другое: от всей складной фигуры Захара уже в первую минуту встречи повеяло чем-то таким, что заставило и самого Василия Никитича внутренне собраться, показать и свою степенность, не проявлять особенного интереса к пустяшным житейским мелочам.
Уже одно то, что Захар даже обрадовался приезду отца как-то по-особенному, без лишних восторженных слов, понравилось старику.
Крепко обняв Василия Никитича, он только сказал:
— Хорошо что приехал. Спасибо, батя.
Позже, расспрашивая о делах колхоза, о своих друзьях-односельчанах, Захар слушал отца внимательно, как человек, которому все это надо знать не просто ради интереса, а потому что все это были важные дела и к ним следует относиться серьезно. Поздно вечером, когда уже все было переговорено, Захар сказал жене:
— Ты тут за отцом сама поухаживай. Вечерю, постель приготовь. Словом, знаешь, что к чему, а мне пора…
Марья забеспокоилась:
— Остался бы. Небось один день и без тебя обойдутся на шахте.
— Нет, сынок, на работу идти надо, — возразил Василий Никитич, поднимаясь со стула. — Дело это неотложное. Иди, иди. Успеем наговориться.
И то, что Захар в такой день не отложил работу, также пришлось по душе Василию Никитичу. И он только тоскливо подумал: «Хорошим был бы колхозным верховодой».
Когда сын ушел, Василий Никитич долго еще стоял, глядя на свои закаленные на солнце морщинистые руки. Он понимал, что, как бы хорошо ни постелила невестка, все равно ему не уснуть.
Лежа в постели при потушенном свете, в полной тишине, он с особенной ясностью представлял себе сына за врубовой машиной, которую видел только в журналах. Машина с грохотом врезалась в угольный пласт. И за спиной у Захара все росли и росли горы угля…
— Хорошо ему тут, — вслух подумал Василий Никитич, — трудовому человеку у нас всюду хорошо.
— Не спите, что ли, батя? — донесся голос невестки. — Может, твердо постелила?
— Постелила мягко, да сон, видать, заблудился. Пойду я, наверно, на воздух. Прогуляюсь трошки.
Оделся и молча вышел.
Было тихо. В высоком синем небе молодо и весело перемигивались звезды. В желтом свете фонарей неистово, метелицей кружилась мошкара.
«Долго теплу быть», — подумал Василий Никитич, не спеша вышагивая вдоль палисадника. В центре поселка было пустое место вроде небольшого выгона, освещенного электрическими фонарями. Площадью это место нельзя было назвать: асфальта здесь не было. Сплошь стелилась густая мурава. Широкая прямая дорожка вела к воротам шахты. Василий Никитич пошел по ней, прислушиваясь, как похрустывает и скользит под сапогами песок и щебень. Из темноты смутно вырисовывались высокие терриконы, усыпанные множеством перемигивающихся, как и звезды, огней.
У ворот шахты горело несколько фонарей. Василий Никитич увидел выкрашенную в багряный цвет раму и над нею большими буквами надпись: «Доска почета». В раме строгими рядами разместились одинаковой величины портреты. Василий Никитич вспомнил, что такая же Доска почета, только немного поменьше, была до войны и у них в колхозе. А с той поры, как колхозный фотограф Петя Конек ушел на фронт и не вернулся, доски не стало.
«А край бы надо. Людям почет необходим», — озабоченно подумал он.
Рассматривая портреты, Василий Никитич неожиданно встретился с глазами сына и невольно скользнул взглядом в сторону. В первую минуту он испытывал чувство, похожее скорее на испуг, нежели на радость, Василий Никитич не думал встретиться здесь с Захаром. Ему начинало чудиться, что сын следит за ним и про себя думает: «Не поверил небось старый бес слову сына. Крадучись, ночью пришел убедиться».
Немного успокоившись, он более внимательно вгляделся в портрет Захара. Такой же, как и сегодня днем, сын смотрел на него твердым, чуть задумчивым взглядом.
Василий Никитич рассматривал портреты и других горняков, но взгляд его неизменно возвращался к портрету Захара. А когда посмотрел немного повыше — четкие, ясные, будто литые буквы приковали его взгляд:
«Уголь — это настоящий хлеб промышленности». А ниже стояло: «В. И. Ленин».
Он еще раз медленно, по слогам прочитал фразу.
Хлеб. Уголь — хлеб. И в одно мгновение для Василия Никитича стало до изумления ясным слово железнодорожника «хлебороб». Так вот почему он с гордостью произнес это слово.
Из проходной будки вышел ночной сторож. Он с подозрением посмотрел на незнакомого человека.
— Небось не узнал, земляк? — взволнованный только что пережитым, весело спросил Василий Никитич.
Сторож, опираясь на палку, сделал несколько шагов навстречу ночному гостю и пытливо, на близком расстоянии посмотрел ему в лицо.
— Как не узнать, — сказал он хмурясь, — не с нашей шахты. Мне ли не узнать. Век свой здесь проработал.
— А вот и не узнал, — с наивной игривостью вставил Василий Никитич.
Сторож строго покосился на него.
— Быть этого не может, — сказал он убежденно, — откуда будешь?
— Хлебороб.
— С какой шахты, спрашиваю? — все суровее смотрел сторож на гостя.
— Из колхоза. Смоленской области.
— А сюда каким путем забрел?
— К сыну приехал. Чугунов Захар — сын мой.
— Захар! — сразу же смягчился сторож. — Как же не знать? Знаю. Молодчина он у тебя.
