и феодосийской тюрьмах до конца октября 1905 года. В своей, так и не отправленной, автобиографической анкете английскому издателю Картеру Грин, между прочим, писал:
«Много странствовал по белу свету, проживал в тюрьме (говорят: сидел, но там не всегда сидят, чаще ходят из угла в угол или лежат), в 1905 году военно-морской суд приговорил меня к бессрочной ссылке в Сибирь. Амнистия освободила меня».
Но и позже, когда начал расцветать писательский талант Грина, когда впервые в жизни он, казалось, нашел себе «место под солнцем», он вновь был подвергнут аресту, опять сидел в тюрьме и был выслан в Архангельскую губернию — в Пинегу, а затем в Кегостров. Говорят, что Грина предал человек, которого он считал своим верным другом.
Но не суровые репрессии царского правительства, а ничтожество идеек эсеровщины подточили веру Грина в революцию. Он был достаточно наблюдателен и умен, чтобы увидеть истинное лицо своих товарищей по партии. В своей «Автобиографической повести» Грин дает короткую и меткую характеристику одному из тогдашних деятелей эсеровского движения:
«Это был краснобай. Ничего революционного он не делал, а только пугал остальных членов организации тем, что при встречах на улице громко возглашал: «Надо бросить бомбу!» или: «Когда же мы перевешаем всех этих мерзавцев?»
Грин разочаровался в этих интеллигентных слюнтяях еще задолго до того, как они встали на путь откровенной контрреволюции и после Великого Октября поднимали кулацкие восстания и организовывали террористические акты против вождей рабочего класса.
Именно эсеры отравили душу Грина неверием в революционное преобразование жизни, когда все люди станут счастливыми, радостными, правдивыми и отважными, что, естественно, несет за собой социалистическая революция.
Именно они своим мелким политиканством и бесплодным краснобайством нанесли незаживающую рану в самое сердце писателя, и он предпочел удалиться в мир грез. Именно поэтому в день, когда грянул выстрел с «Авроры», Александр Грин остался на палубе своего корабля-мечты; на всех парусах он мчался в фантастические страны, где сам воздух был пропитан мужественной и радостной романтикой, и уже до конца дней своих так и не понял, что именно этой романтикой, героической романтикой революции, дышит вся огромная Россия — родная земля писателя, которую он любил так верно и сильно.
И еще одно: как важно в самую трудную минуту жизни почувствовать своим локтем сильный и теплый локоть товарища! Как важно не остаться совсем одиноким в часы самых глубоких, полных противоречий размышлений! Как необходимо ощутить свое органическое единство с мускулистым телом целого коллектива людей, отчетливо знающих, чего они хотят, за что и как борются!
А Грин был одинок. В сонном южном городишке «волшебник из Гель-Гью» делал индейские луки и приручал молодого ястреба.
Вот бы прийти к нему в эту пору и сказать: «Ну же, Александр Степанович, покинь хоть на время свой Бульвар Секретов и выйди на Площадь Революции, откуда, как с крыши мира, тебе откроется все скрытое ранее липким мраком будней дореволюционной России. Смотри, Александр Степанович, и слушай!»
И он бы, конечно, увидел.
Увидел бы коренастую фигуру Ленина, быстро идущего по гулким коридорам Смольного, чтобы подняться на трибуну II съезда Советов и заявить делегатам рабочих, крестьян и солдат, посланных из приволжских городов, сел далекой Сибири, из окопов:
«Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».
Увидел бы солдата, ставшего легендарным комдивом, мчавшегося на коне, в черной бурке, распростертой на ветру.
Увидел бы лучших людей партии, идущих с примкнутыми штыками по ледяному плато к огнедышащим фортам мятежного Кронштадта, чтобы с беспримерным мужеством подавить последнюю вспышку контрреволюции.
Увидел бы голубоглазого пастушонка, ставшего астрономом и смело преодолевшего бездну световых лет, чтобы поведать людям о бесконечно далекой звезде. Увидел бы черномазого ученика слесаря, севшего в министерское кресло…
Увидел бы своих современников, целый многомиллионный могучий народ, поднятый революцией на подвиг, на дерзания, на осуществление самой светлой и радостной мечты…
И тогда был бы у нас еще один талантливейший писатель, который вдохновенно воспел бы романтику, рожденную Октябрем 1917 года.
Но он был слишком долго в плену своих фантазий, а тогдашняя критика не признавала его, относясь к нему в лучшем случае как к эквилибристу, забавляющему публику игрою с пылающими факелами и хрустальными шариками.
И Грин ушел из жизни вечером 8 июня 1932 года, сломленный яростной и беспощадной болезнью, так и не поняв, что он уже много лет прожил в стране, народ которой совершил большее чудо, чем все его герои, летающие в блистающем мире или пробегающие по волнам во имя того, чтобы человек познал и ощутил счастье, право на которое дает сама жизнь.
3
Первый свой значительный рассказ — «Остров Рено» — Грин написал и напечатал в 1906 или 1907 году; все свои самые блестящие вещи, в том числе романы «Золотая цепь» и «Дорога никуда», — уже после Октябрьской революции.
Почти все его произведения — большие и малые — подчинены самовластно владеющей им идее радости сбывающихся фантазий, торжеству человека, сумевшего осуществить свою самую желанную мечту.
Можно обладать неиссякаемой фантазией, можно научиться строить поистине головокружительные сюжетные коллизии, но не уметь придавать своему вымыслу абсолютно убеждающую реальность. Тут не помогут ни ум, ни начитанность, ни большой литературный опыт. Нужен особый талант, та волшебная палочка мастерства, которой в совершенстве владели сумрачный американский новеллист Эдгар По и добрый, ясный сказочник Андерсен.
Владел такою волшебной палочкой и Александр Грин. Под ее воздействием самое невероятное и фантастическое принимало четкие реальные формы и убеждало, как видимое и существующее.
Вот как описывает Грин несуществующую статую в центре несуществующей площади вымышленного им города, в романе «Бегущая по волнам».
«Все линии тела девушки, приподнявшей ногу в то время как другая отталкивалась, были отчетливы и
